Исторические силуэты

В составленном Дубровиным[613] сборнике писем разных лиц, дошедших до нас от времени царствования Александра I, можно встретить ряд других, подобных же расписок посетителей Грузина в своем искательстве и угодничестве. Прошел по этой дорожке и Сперанский, не миновал ее вполне и Карамзин, также посетивший Грузино, хотя, впрочем, и не оправдавший надежд на то, что и его красноречивое перо отдаст дань общей повинности восторгаться Грузиным и устройством военных поселений. Карамзин был в Грузине и объездил с Аракчеевым поселения по желанию самого государя, который надеялся, что после этого Карамзин изменит свое отрицательное отношение к военным поселениям. Но Карамзин остался при своем и предпочел промолчать. Он писал к Дмитриеву[614] об этой поездке: «Зная милостивое расположение ко мне государя, граф Аракчеев угостил меня с ласкою необыкновенною. Поселения удивительны во многих отношениях… но русский путешественник уже стар и ленив на описания»[615].

Спрашивается теперь, на что именно опиралось это окончательное и бесповоротное утверждение фавора Аракчеева в последние годы царствования Александра I? Объясняли это тем, что в эти годы Александр, распростившись с либеральными увлечениями молодости, усвоил реакционную политику, почему и должны были сойти со сцены все прежние сотрудники. Такое объяснение, не будучи неправильным, страдает неполнотой: оно не разрешает вопроса, почему на смену прежним сотрудникам был выдвинут именно Аракчеев, а не кто-либо иной.

Указывалось не однажды на то, что Александр этой эпохи, погруженный в меланхолию, истерзанный внутренними душевными тревогами, увлеченный мистикой, чувствовал потребность уединиться от докучливых впечатлений окружающей жизни и ухватился за Аракчеева, как за человека, на которого он мог свалить всю тяжесть текущего управления, чтобы самому свободно предаваться переживанию своей личной душевной драмы. Факты не подтверждают такого заключения. Возвышая Аракчеева, Александр вовсе сам не отстранялся от текущей государственной работы. Мы уже знаем, что в душе Александра всякая, в том числе и мистическая, фантастика всегда уживалась со способностью очень реалистически рассматривать различные текущие вопросы и жизненные случаи. Мы имеем и прямые указания на то, что Александр вплоть до кончины принимал деятельное участие в текущем управлении и очень много сам, непосредственно, работал и писал.

Клейнмихель, разбиравший по смерти Аракчеева его бумаги, открыл, что черновики многих повелений и других бумаг, подписанных Аракчеевым, были составлены собственноручно Александром[616].

Значит, Александр возвысил Аракчеева не как своего заместителя в делах текущего управления, а как своего сподручного помощника, как наиболее надежного исполнителя тех дел, которые получали теперь в глазах Александра первостепенную важность. Какие же это были дела?

Здесь приходится прежде всего повторить то, что было сказано выше относительно возвышения Аракчеева в 1808–1809 гг. Теперь, как и тогда, решающим моментом в возвышении Аракчеева явился страх Александра перед опасностью общественного брожения. «Только Аракчеев сможет сдавить своей железной рукой порывы общественного недовольства», — вот к чему сводилась вера Александра в Аракчеева, и вот почему эта вера вспыхивала с особенной силой каждый раз, когда Александру начинало чудиться общественное возмущение. В 1808–1809 гг. Александр ухватился за Аракчеева, испугавшись широко разлившегося в обществе недовольства последствиями Тильзитского соглашения. Теперь, после Отечественной войны и Венского конгресса, в эпоху Священного союза, Александру везде — и на Западе, и у себя дома — чудились призраки заговоров и возмущений, в любом событии он готов был чувствовать следы карбонарского яда, все колебалось и сотрясалось в его глазах, и тем выше всходила звезда Аракчеева, как испытанного и признанного защитника от любой опасности, за которого Александр привык прятаться от всякой грозы, будь то гроза отцовского гнева, будь то гроза политического возмущения подданных. Эти тревоги, возвышавшие фавор Аракчеева, обвеяли душу Александра тотчас по окончании наполеоновских войн. Они питались бурными событиями на западе Европы, но Александр все более сживался с мыслью, что эпидемия карбонаризма не знает преград, что перед ней бессильны пограничные барьеры, что это не местное, а общественное поветрие, от действия которого не ускользнет и Россия.