Исторические силуэты

Он уже заранее, независимо от фактов, готов был истолковать любое происшествие как подтверждение того, что и в России под государственное здание подведена пороховая мина карбонаризма. Весть о возмущении Семеновского полка упала на его душу, как на давно готовую почву. Теперь уже опровергнута старая легенда о том, что Александр взглянул на семеновскую историю, как на политический заговор, по наущению Меттерниха. Нет, он тотчас же, по собственному решению пришел к мысли, что это и есть давно уже ожидаемое обнаружение гнездящейся и в России заразы политического вольнодумства. Напротив, Меттерних держался иного мнения и не склонен был приписывать семеновскую историю политической пропаганде. Петербургские сановники, имевшие возможность близко знать данные произведенного расследования, в один голос отрицали политическую подкладку у этого происшествия. В этом смысле были составлены донесения Васильчикова государю. Закревский в письме к Волконскому, хотя и упоминал о распространении в гвардии духа критики и свободных суждений, однако сейчас же прибавлял: «Впрочем, будьте уверены, почтеннейший князь, что происшествие, в Семеновском полку бывшее, совершенно не имеет никаких побочных причин, как только единственно ненависть к Шварцу»[617].

Один только Аракчеев, сам выдвинувший Шварца, поспешил подтвердить Александру справедливость его предположений о политической подкладке семеновской истории. Александр писал Аракчееву: «Никто на свете меня не убедит, что сие происшествие было вымыслено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца. Он был всегда за хорошего и исправного офицера и командовал с честью полком. Отчего вдруг сделаться ему варваром? По моему убеждению, тут кроются другие причины… тут было внушение чуждое, не военное. Вопрос возникает — какое же? Сие трудно решить. Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау[618]. Цель возмущения, кажется, была испугать…»[619]. Аракчеев в ответ на это письмо поддакивает государю: «Думаю так, — писал он, — что сия их работа есть пробная и должно быть осторожным, дабы еще не случилось чего подобного»[620].

Вот эта-то боязнь перед скрытой крамолой и утвердила Александра в решении отдать Россию под диктатуру Аракчеева. Разница с 1808–1809 гг. заключалась в том, что в то время в планы государя входило одновременно подтянуть общество строгостью и подготовить серьезные преобразования, которые удовлетворили бы общественные желания. Потому тогда шло параллельное возвышение и Аракчеева и Сперанского. Теперь у правительства стали на первый плац оборонительные задачи, и Аракчеев оказался единственным всемогущим человеком момента.

Творческие стремления Александра сосредоточились теперь лишь на осуществлении его несчастного замысла о заведении военных поселений. И Аракчеев, твердо решив ни с кем, более не делить своего первенствующего положения, всецело взял на себя дело военных поселений, которому он сам не сочувствовал, против которого первоначально пытался возражать. Это было второе звено, крепко спаявшее теперь Аракчеева с Александром. Я уже говорил в своем месте о том, как мало, в сущности, заботился Аракчеев о действительном благосостоянии военных поселений, в возможность которого он и не верил. Зато он не останавливался ни перед чем, ни перед какими жестокостями, ни перед какими изнурительными для поселенцев экспериментами для того, чтобы довести до совершенства внешний показной блеск и лоск этих поселений, тешивший государя. Один из мемуаристов очень метко сказал, что Аракчеев смотрел на военные поселения как на любимую игрушку Александра, и, руководимый верным расчетом, направлял все силы на то, чтобы игрушка блестела возможно ярче. Достаточно прочитать письма, которыми обменивались Александр и Аракчеев в течение последних семи-восьми лет александровского царствования, чтобы понять, какую роль сыграли военные поселения в истории их взаимных отношений[621].

За указанное время нет почти ни одного письма в этой переписке, в котором не встречалось бы длинных пассажей все об этом предмете. И замечательно, что оба корреспондента упорно твердят при этом одно и то же, чуть ли не буквально повторяя одинаковые фразы и выражения из письма к письму. Как будто без конца восхвалять военные поселения и умиляться над благодетельностью этой меры стало для них такой же потребностью, как для влюбленных — неустанно твердить о любви, не скучая однообразием своих уверений. В каждом письме Аракчеев рисует идиллию райского блаженства, в котором утопают военные поселения.