Исторические силуэты

Человек идеи знал бы, куда и на что направить такую власть. Человека без определенной жизненной задачи такое положение неминуемо обрекает на пресыщение и скуку. И Потемкин познал ужасную болезнь души, состоящую в отсутствии желаний. В письменном отзыве о Потемкине одного из современников (письмо Эстергази[153] к жене) находим знаменательное указание. «Потемкину, — писал Эстергази, — ставят в вину его леность, страсть к богатству и роскоши, чрезмерное уважение к собственной личности и разные причуды, до такой степени странные, что иной раз рождалось сомнение, в своем ли он уме. От всего этого он скучал жизнью и был несчастлив, и ты легко поймешь это: он не любил ничего».

Так, приступы апатии и хандры, когда свет становился не мил Потемкину, проистекали у него не из богатства духа, не от повышенных запросов от жизни и предназначения человека, а от духовной опустошенности, от незнания, что делать со своей властью и богатством. Однажды сам Потемкин очень ясно указал на то, что истинный источник его тоски состоял в том, что ему никогда не довелось испытать наслаждения борьбы за счастье.

«Как-то раз, — рассказывается в мемуарах Энгельгардта[154], — князь за столом был очень весел, но вдруг его лицо омрачилось и он сказал: «Может ли человек быть счастливее меня? Всего, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием. Хотел чинов — имею; орденов — имею; любил играть — проигрывал суммы несметные; любил давать праздники — давал великолепные; любил покупать имения — имею; любил строить дома — строил дворцы; любил дорогие вещи — имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких… словом, все страсти мои в полной мере выполняются», — и при этих словах он ударил кулаком по фарфоровой тарелке, тарелка разбилась, а он с расстроенным лицом ушел в опочивальню и заперся там».

Этот образ духовной немощи производил бы отталкивающее впечатление, если бы одна черта не примиряла нас с Потемкиным: он умел быть великодушным и не чувствовал потребности срывать на людях своей неудовлетворенности жизнью. «Он никому не желал зла», — писала Екатерина. И нам известны факты, показывающие, что он был чужд злопамятства и мстительности. Державин, позволивший себе в оде «Фелица»[155] несколько колких шуток по адресу Потемкина, весьма побаивался дурных для себя последствий. Однако Потемкин после этого обошелся с поэтом с ласковой приветливостью. Для знаменитого потемкинского праздника в Таврическом дворце Державин написал хоры, в которых Румянцеву отдана была равная честь с Потемкиным. Тогда между временщиком и поэтом пробежала тень, но не надолго, вскоре Потемкин по-прежнему стал ласков с Державиным, и последний в своих мемуарах написал про Потемкина: «Должно справедливость отдать князю Потемкину, что он имел весьма сердце доброе и был человек отлично великодушный». Военные триумфы Суворова не возбуждали зависти в Потемкине. Потемкин осыпал Суворова хвалами за его подвиги во время второй турецкой войны. Правда, Суворов справедливо был обижен тем, что его выходящий из ряду, почти невероятный подвиг по взятию Измаила, подвиг, на какой, по словам самого Суворова, можно решиться только один раз в жизни, не был оценен Потемкиным по достоинству. Это испортило отношения между ними. Однако не видно, чтобы Потемкиным двигало при этом чувство зависти, и Суворов сам, несмотря на размолвку, продолжал отдавать должное Потемкину, почтив его по его смерти отзывом, который в уставах Суворова чего-нибудь да стоил: «Великий человек и человек великий, — сказал Суворов про Потемкина, — велик умом, высок и ростом, не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором лорд Баков сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют». Мы можем привести еще более значительный пример великодушия Потемкина. Отставной гусар Пасечников был отдан под суд за дерзкие хулы на Екатерину и Потемкина.

Суд приговорил Пасечникова к смертной казни. Потемкин распорядился заменить казнь заключением Пасечникова в монастырь.

Таков был этот человек: в одно и то же время баловень счастья и жертва чрезмерной благосклонности судьбы, изведавший все наслаждения жизни и нашедший на дне их горький осадок мрачной тоски; благожелательный к людям и, однако, либо смотревший на них, как на орудия для удовлетворения своих прихотей, либо убегавший от них с неудовольствием и скукой в отравленное тяжким унынием уединение.

Каковы же были государственные заслуги этого человека? Стоял ли он на уровне той власти, которую отмерила ему судьба?

III