Исторические силуэты

В 1801 г. графа Семен Воронцов писал брату Александру: «Я очень рад тому, что вы часто виделись с Ростопчиным и проводили с ним целые часы. Он очень умен и держится очень весело…»[181]. В 1818 г. тот же Воронцов писал сыну: «Граф Ростопчин написал мне прелестное письмо… это соединение ума, веселости, оригинальности и глубины…»[182]. Авторов этих писем можно еще было бы заподозрить в пристрастии к Ростопчину: ведь Безбородко покровительствовал Ростопчину и выводил его в люди, а граф Семен Воронцов в течение всей жизни сохранял по отношению к Ростопчину неизменное дружеское расположение. Но вот ряд других отзывов, принадлежащих лицам, которые не могли иметь никаких особых побуждений незаслуженно хвалить Ростопчина и которые в то же время знали толк в оценке умственных дарований. Екатерина II[183], допустившая Ростопчина к участию в отборном обществе эрмитажных собраний, однажды сказала про него Мамонову[184]: «У этого молодого человека большой лоб, большие глаза и большой ум»[185]. Адам Чарторижский[186], не расположенный вообще расточать комплименты русским вельможам, пишет в своих мемуарах: «Ростопчин был одним из усердных посетителей Гатчины и Павловска до восшествия на престол Павла I[187]. Это был, я думаю, единственный умный человек, привязавшийся к Павлу до его воцарения»[188]. Все это — отзывы, относящиеся к начальному периоду деятельности Ростопчина. Но вот отзыв человека, узнавшего Ростопчина уже на закате его жизни, когда он по окончании своей бурной карьеры скитался по чужим краям, съедаемый сознанием, что для него все уже осталось позади, кроме предстоящего еще суда истории, строгости которого он имел основание бояться. Этот отзыв принадлежит такому видавшему виды наблюдателю, как Варнгаген фон Энзе[189]. Варнгаген сошелся с Ростопчиным в 1817 г. в Бадене. Характеристика Ростопчина, вышедшая из-под пера Варнгагена, так интересна и так важна в качестве противоположения тем, кто судит о Ростопчине как о заурядной бездарности, что я считаю нелишним выписать ее здесь целиком. Вот что читаем у Варнгагена: «С молодости втянутый в культуру французского ума, сродненный со всеми тонкостями просвещенной и игривой беседы, он (т. е. Ростопчин) захватывал внимание своей речью, легкой и гибкой, и обаятельность этой речи еще более усиливалась для тех, кто замечал, что эта непринужденная и неподготовленная беседа исходила из глубины души, в которой властвовала железная воля, презиравшая всякие ненужные предосторожности; из характера, неотъемлемыми особенностями которого являлись страсти полудикаря и свирепость варвара. Таким образом, удовольствие, которое все находили в общении с этим человеком, не было безусловно; невольно перед ним вас охватывало страшное волнение и являлась потребность быть настороже. По талантливости, по уму, по дару веселой любезности Ростопчин был не ниже принца Линя[190]. Но как различно было производимое ими впечатление! В то время, как любезная игривость старого принца баюкала вас, точно в мягком мхе, с Ростопчиным вы чувствовали себя на почве, усеянной остриями, среди которых приходилось с большой осторожностью выбирать место для того, чтобы поставить ногу. Я склонен думать, что, не будь у него дара слова, который его отличал, он производил бы отталкивающее впечатление. Но его беседа имела неотразимую привлекательность. Было праздником послушать его рассказы, одушевленные живыми и частыми сравнениями, пикантными наблюдениями, порой очень своеобразными, которые он вынес из пребывания в Париже… В суждения о положении вещей в России он вносил необычайную смелость и настоящую горечь… в эти минуты чувствовалось бушевание страсти за искусным узором французских фраз. Вследствие испытанных им неблагодарности и несправедливостей он чувствовал отчуждение от родины… опасно было предоставлять его течению мыслей этого порядка, ибо тогда он переставал владеть собой, лицо его принимало ужасное выражение, и все вокруг него приходили в расстройство. Несмотря на все его вулканические взрывы, я заметил у него, однако, черты чувствительности, и подобно тому, как я выше сравнивал его с принцем де Линем, я находил также в нем некоторое сходство с Вильгельмом Гумбольдтом[191]: та же видимая холодность, под которой плохо скрывалась теплота чувства, тот же поток своеобразных колких эпиграмм, которые устраняют скуку, присущую вульгарным разговорам»[192].

Человек, вызвавший своей личностью такую красноречивую страницу из-под пера Варнгагена и умевший становиться центром тонких салонных бесед среди избранного западноевропейского общества, конечно, не мог быть дюжинной посредственностью.