В тот день Хуршидбай и Ардашир сразу же пошли из суда в
Тяжелый запах благовоний начал распространяться по всей квартире. Он проник в другую комнату, от чего Кашмиру с Боманом затошнило. Он заполнял их кастрюли и миски, изгоняя оттуда аппетит, витал над постелями, забирался под наволочки, проникал в щели и клубился под кроватями. Безжалостный едкий запах залезал в глаза и нос, нахально заплывал внутрь черепа, спутывал сознание и створаживал чувства, пока Хуршидбай не завладела полностью их квартирой и ими самими. Маленький Адиль тоже жаловался на запах. Родители успокоили его, рано уложили спать, потом легли сами, мучаясь от головной боли, стыда и разочарования.
Но Хуршидбай не дала им забыться благословенным сном. Когда за стеной все стихло, она завела свой граммофон, направив его рупор в ту часть стены, за которой, скорее всего, находились кровати, и поставила единственную имевшуюся у нее пластинку – ту единственную, которая должна быть у каждого, как она сказала Ардаширу, когда тот сделал попытку расширить ее коллекцию. Стрекочущие звуки «Сахи сурадж», хвалебной песни восходящему солнцу, издаваемые голосовыми связками визгливой женщины и передаваемые через хруст и свист шеллака на семидесяти восьми оборотах в минуту, проникали за стену в темноту, в которой пытались скрыться Боман и Кашмира. Беспомощные, они прижались друг к другу и утешали себя, как могли, слушая эту хвалебную песнь снова и снова.
Наконец рупор был убран. Последние палочки
Утром она отчетливо помнила свой сон: Пестон-джи сидел в большой прямоугольной сделанной на заказ клетке, которая по какой-то причине была выставлена на веранду. Хуршидбай принесла ему орешки арахиса. Пестон-джи начал методично и внимательно их щелкать, а потом выбрасывать из клетки не только скорлупки, но и ядра. Выбросил все. Что очень странно, потому что Пестон-джи всегда был аккуратным и чистоплотным попугаем, даже делал свои дела только в одном углу клетки и никогда не летал куда попало, как другие. Может, ему просто не хотелось арахиса. Тогда она дала ему два перчика. Длинных, зеленых. Он снова сделал то же самое. Разорвал на мелкие кусочки и разбросал во все концы веранды.
Только тогда она разгадала послание Пестон-джи. Пока она, следуя его божественным откровениям, собирала первый из кульков с мусором для разбрасывания по веранде, проснулся Боман, и к нему вновь вернулась уверенность в себе. Он сказал Кашмире, что беспокоиться не надо, он в любом случае избавится от платных жильцов. Насвистывая, он выбрал галстук, и, когда с первой попытки получился идеальный узел, его вера в собственные силы полностью восстановилась. Он поцеловал Кашмиру и ушел на работу, настоятельно попросив ее придерживаться политики запертой двери. Вечером он обнаружил разбросанную по всей веранде месть Хуршидбай.
Боман и Кашмира решили делать вид, что ничего не произошло. Они вышли на веранду с метлой и мусорным ведром. Кашмира вымела всю грязь. Боман насвистывал как можно более беззаботно. Кашмира тоже что-то мурлыкала. Он встал в защитную позу в дверях. Его галстук и пиджак сияли, как талисманы галантности посреди устроенного Хуршидбай безобразия. Он всегда возвращался с работы таким же элегантным и аккуратным, каким уходил с утра. Кашмире нравилась эта его черта, она говорила, что, стоит мужу войти, как их комната сразу же приобретает особый лоск. Вечером он как можно дольше не переодевался в пижаму.
Хуршидбай с удовлетворением наблюдала за ними через щель в двери. Клювы, нацеленные на нее, были посрамлены и, не нанеся ни единого удара, отвернулись.
– Ты только посмотри на него, – сказала она Ардаширу, – стоит, как
Ардашир ее почти не слышал. Голуби ворковали и клевали у него с рук, и их хлопающие крылья то и дело обдували ему лицо.
Проходили дни, потом недели. Мусор на веранде разбрасывался уже второй месяц, а беременность Кашмиры подходила к девятому.
– Что теперь будет, Бомси? – спросила она. – Сколько это будет продолжаться?