История античной литературы

Сколько гордых слов
Твердил он и клялся,
Будто его не Киприда ко мне пригнала, а после,
После, лукавый,
Ссоры пустяшной достало тебе, чтоб все забыл ты!
...
Страшно так любить, как я,
Меру позабыв в любви.
Стыд терпи, слезы глотай, Все сноси безответно!..

(Пер. С. Аверинцева)

Песенными мимами непристойного характера прославился поэт Сотад. Он часто высмеивал Птолемея II и его приближенных. Когда же царь, следуя древнему египетскому обычаю, женился на сестре, а Сотад выступил с публичным осуждением такого брака, Птолемей приказал зашить его в мешок и утопить.

Из всего многообразия мимов до нашего времени сохранились лишь «Мимиямбы» Герода, найденные в 1890 г. во время раскопок в Египте. Биография автора неизвестна. Спорно даже его имя, которое по одним античным свидетельствам писалось как Геронд, по другим — Герод. Из самих мимов ясно, что он жил в Александрии и на острове Косе в середине III в. до н. э. Литературным образцом Герода могли быть мимы Софрона, однако он пользовался ионийским диалектом, стихотворный размер заимствовал у древнего ионийского ямбографа Гиппонакта (холиямб). Сохранилось полностью 7 мимов различного содержания. 8-й же, особенно интересный, так как он связан с литературной полемикой александрийских поэтов, дошел очень фрагментарно.

Все мимы несложны, полны бытовых подробностей и натуралистических деталей. В первом из них к молодой женщине, ожидающей возвращения любовника, уехавшего по делам, приходит старуха-сводня и тщетно убеждает ее согласиться встретиться с богатым щеголем, которому та приглянулась. Во втором гневный монолог произносит содержатель публичного дома, обвиняя приезжего купца в дебоше, устроенном в его заведении. Его речь представляет собой пародию на судебные речи того времени. В третьем бедная пожилая женщина приходит к школьному учителю просить высечь ее бездельника сына, который не хочет учиться, играет целыми днями в бабки на улице и совсем отбился от рук. В четвертом миме в храм бога целителя Асклепия на острове Косе пришли две женщины принести жертву, между делом стали разглядывать убранство храма и не могут скрыть своего восторга перед картинами и замечательными статуями:

А гуся-то, о Мойры, мальчик как душит!
Не знай я, что стоит передо мной камень,
Подумала б, что гусь загоготать сможет!
Наверняка со временем начнут люди
И в камни жизнь вливать...

Тут же одна из них набрасывается на служанку:

Служителя пойди, Кидилла, к нам кликни.
Тебе я говорю? Раскрыла рот, дура,
И до того, что говорю, ей нет дела!
Стоит и на меня, как рак, глаза пялит!

(Пер. Г. Церетели)

В пятом миме богатая хозяйка гневается на своего любовника-раба, который смел предпочесть ей хорошенькую рабыню. Далее две подруги поверяют друг другу весьма интимные секреты. В седьмом миме действие развертывается в лавке сапожника, куда постоянная клиентка привела двух приятельниц. Восьмой мим, с большими лакунами, стоит несколько особняком. Ранним утром на Косе некий крестьянин рассказывает о своем удивительном сне. Ему снилось, что он состязался на каком-то празднике в прыжках на надутой воздухом козлиной шкуре и одержал победу. Некоторые пастухи начали оспаривать его первенство; среди них особенно неистовым был неизвестный дряхлый и грязный старик. Далее следует толкование сна, из которого можно понять лишь, что старик оказывается Гиппонактом, крестьянин — поэтом, а пастухи — его литературными соперниками. Однако и здесь смысл и сущность поэтических разногласий, роль Гиппонакта и самого Герода остаются неясными.

Трудно сказать, ставились ли мимиямбы на сцене или читались в лицах. Весьма вероятно, что их разыгрывал без всякого театрального реквизита один чтец, в совершенстве владевший искусством перевоплощения. Предназначались они не для широкой публики, а для небольшой аудитории ценителей.

3. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ПРОЗА

Художественная проза эллинизма сохранилась настолько плохо, что ее можно лишь относительно реконструировать по поздним греческим и римским источникам, так как прозаические фрагменты слишком малочисленны и кратки.

Красноречие постепенно утрачивало свою былую роль. Эллинистическая эпоха уже не нуждалась в политических ораторах; судебные процессы перестали быть общенародными и более не привлекали ораторов. Но на праздниках еще звучали торжественные речи, и хвалебные гимны в прозе, прославлявшие монарха, составляли обязательную часть праздничной программы.