История балета. Ангелы Аполлона

Долговязый и неопрятный юноша уехал в Копенгаген, где надеялся поступить в театр или балетную труппу, что, как ему казалось, обещало «волшебную картину счастья и совершенства». Он пробился в Королевский театр как ученик по классу танца и даже «показался» Бурнонвилю у него дома, но тот нашел его неуклюжим и учтиво предложил сосредоточиться на драматическом театре. Это не остановило Андерсена, он продолжал брать уроки балета и в 1829 году дебютировал в балете «Нина» в роли танцующего музыканта, а позднее исполнил в «Армиде» роль тролля. Усердный ученик, он был известен тем, что мог исполнить любую пантомиму и танцевальную партию из постановки перед каждым, кто хотел на него смотреть, причем во все роли одинаково вкладывал все силы и энергию¹⁰.

Танцовщиком Андерсен, конечно, не стал, но он никогда не терял интереса к балету. Для него балет ассоциировался с детской верой в чудо и волшебство, а с возрастом – с воображаемым образом идеальной женщины. Пожалуй, как Шатобриан, хотя без его высокой драматичности и с большей долей очарованности, он представлял женщин недосягаемыми и обольстительными созданиями, подобными сильфидам. Обычно он влюблялся отчаянно и издали – иногда в танцовщиц (он был безумно влюблен в балерину Люсиль Гран и испанскую диву танца Пепиту де Олива), но именно «шведский соловей», певица Женни Линд, завоевала его сердце. Он неуклюже ухаживал за ней и постоянно бывал в доме Бурнонвиля, где она останавливалась, когда выступала в Копенгагене. Но Андерсен никогда не женился и нигде толком не осел: его жизнь была беспокойной и богемной, с постоянными приглашениями на ужин в домах верных друзей (по одному на каждый вечер недели) и длительными путешествиями. В своем творчестве он выработал способ создавать «волшебный мир, странную сферу разума», что стало для него более ярким проявлением жизни, чем ее земные и сложные реалии. «Моя жизнь, – писал он в мемуарах, – это прелестная волшебная сказка – такая же богатая и счастливая»¹¹.

Воображение Андерсена уносило его куда угодно, и в дополнение к своим историям он вырезал из бумаги нежные, почти детские фигурки: балерин в прихотливых позах, аккуратно и симметрично расставленных, – «артистов балета, которые одной ногой указывают на семь звезд». Однако эти грациозные фигурки не были связаны с таинственными оккультными мирами, о которых возвещал французский романтический балет. Они брали начало непосредственно в датском фольклоре, преобразованном и отточенном воображением Андерсена: привидения, феи, тролли, эльфы, нимфы, духи воды и другие создания северной природы постоянно присутствовали в сказках, которые рассказывали у камелька в его детстве. (Когда мальчик из полубиографического рассказа «Петька-Счастливец» впервые пошел на балет, он был потрясен «силой балетных танцовщиков», но в то же время они были ему знакомы – «это те самые сказочные люди, о которых ему рассказывала бабушка».) Более того, Андерсен чувствовал родственную душу в танцовщиках, которые, как и он, были (в основном) из бедных семей или отверженными и нашли отдушину в красоте и воображении. Он восхищенно писал о том, как одна датская балерина «танцевала, плыла, летела, переливаясь, как пташка в солнечном свете»¹².

Ганс Христиан Андерсен – это ключ к творчеству Августа Бурнонвиля. Возьмем «Сильфиду» в постановке Бурнонвиля (1836). По всеобщему признанию, этот балет – вершина французской романтической традиции, и Бурнонвиль успешно переложил его, чтобы выразить именно его датскость. Это удалось благодаря тому, что он отошел от Нодье, Нури и той обреченности и трагичности, которыми был пронизан парижский оригинал, и повернулся к Андерсену и приукрашенной буржуазной тяге к уюту[33].

Поначалу обстоятельства не благоволили постановке «Сильфиды»: Бурнонвиль приобрел сценарий Нури, но не мог себе позволить парижскую партитуру. Однако и это сыграло ему на руку. Он заказал музыку норвежскому композитору Герману Северину фон Левенскольду (1815–1870) и вдохнул в балет новую жизнь¹³.

В парижской редакции «Сильфиды», как известно, в фигуре Сильфиды заключено все: она – воплощение красоты и желания, неотразимое, но недосягаемое видение, источник вдохновения для поэзии и искусства. А ее жилище в шотландском лесу – это апофеоз романтической тоски, господства любви и свободы воображения. Очаг и дом, напротив, – лишь помеха, препятствие на пути Джеймса к его вожделенной цели. В финале он обречен, она умирает, но мечта, томление и страстное желание стоят того.