История балета. Ангелы Аполлона

И все же не стоит недооценивать вклад Дидло в развитие русского балета. В то время танцовщики и балетмейстеры впервые стали частью интеллектуального сообщества, взбудораженного как войной 1812 года, так и их собственными обстоятельствами, и это способствовало поиску и созданию новых форм в искусстве. Имитации Запада стало уже недостаточно. Пересечение придворных и литературных кругов, которое вдохновляло Дидло и сделало Истомину музой эротической и отчасти националистической лирики, было новым явлением. Классический балет, как мы вновь убеждаемся, – искусство глубоко консервативное и обособленное, которое с трудом поддается переменам, а русские – более французы, чем сами французы, – сделали его еще более консервативным. Однако в начале XIX века Дидло ненадолго приоткрыл двери французского балета и впустил «чужих» – русских, славян, указав пути литературного и народного влияния на балетное искусство. Его собственное хореографическое наследие невелико, однако не стоит забывать, как далеко он зашел. И сам факт подготовки и продвижения русских танцовщиков является радикальным изменением направления и открытием новых возможностей в развитии балета.

Однако момент был упущен. В декабре 1825 года группа прогрессивно мыслящих дворян и интеллектуалов, многие из которых были офицерами и сражались на полях войны 1812 года и кто (как Грибоедов и Пушкин) ценил Запад, но презирал раболепие русских перед ним, подняли восстание в Санкт-Петербурге. Новый царь, Николай I, поспешно приказал направить на них оружие: одни были убиты, другие казнены или отправлены в пожизненную ссылку в Сибирь. Декабристы стали мучениками, символом утраченных возможностей и последовавших репрессий. После восстания Николай закрутил гайки – цензура, ограничения на выезд за границу, произвольные аресты и учреждение знаменитого Третьего отделения (тайной полиции) сделали Россию, как позднее отметил Александр Герцен, «отвратительным и еще более рабским» местом. Зарождавшаяся интеллигенция нашла отдушину в частных клубах и обществах и распространяла свои идеи в подпольных «толстых журналах». При повальном разгоне Императорских театров Шаховской был уволен, а Дидло непрестанно беспокоили мелкие деспотичные чиновники, пока в 1829 году он не был арестован по сфабрикованному обвинению и не отказался от должности¹².

В последовавшие годы жизнь при российском дворе стала изолированной и подчинялась ритуалам. Даже к придворным кадрилям Николай относился как к дисциплинарной муштре: жезл поднят – танцующие принимают соответствующие исходные позы, танец окончен – все возвращаются на свои места и стоят в боевой готовности. В контексте репрессий балет вернулся к бездумному подражанию французским образцам, контакты с литературными и художественными движениями прекратились. Иностранцы вновь обрели почет, и парижский романтический балет прибыл во всей красе: Мария Тальони провела в Санкт-Петербурге пять лет, с 1837 по 1842 год, и станцевала бесчисленное множество «Сильфид». «Жизель» тоже вошла в репертуар, а приехавший Жюль Перро поставил балет с музой Теофиля Готье – Карлоттой Гризи.

Однако многие наблюдатели находили подобный возврат к имитации французского танца застойным и унизительным: один критик сетовал, что «балет больше не наш», а Астольф де Кюстин, испытывавший неприязнь к николаевской репрессивной «империи страха», однажды увидел, как Тальони, бывшую не в лучше форме («Увы, мадемуазель Тальони! <…> Какой закат Сильфиды!»), возили по городу напоказ, как французского пуделя. Ему было отвратительно то, как русские раболепно следовали за ней с «лакеями в кокардах и золотой тесьме», осыпая ее «самыми абсурдными дифирамбами, какие я только встречал». «Это было, – скептически писал он, – как путешествие в давние времена: я будто очутился в Версале прошлого века»¹³.

В 1836 году писатель Петр Чаадаев, прошедший войну 1812 года и симпатизировавший декабристам, опубликовал свое первое «Философическое письмо», которое, по словам Герцена, произвело впечатление «выстрела, раздавшегося в темную ночь <…> Надобно было проснуться». В России, писал Чаадаев (вторя Грибоедову), нет жизнеспособной традиции или собственных идей, а есть только варварство, предрассудки и господство всего иноземного. Реакция не заставила себя ждать: Чаадаев был заключен под домашний арест, объявлен сумасшедшим и попал под наблюдение нанятых Николаем докторов. Однако тайно его работы широко распространялись и вызывали мучительные споры между славянофилами, настаивавшими на том, что страна должна вернуться «к народу», в идеализированное допетровское прошлое, и западниками, утверждавшими, что Россия должна перенять и развить культурное наследие Запада: по словам Герцена, «нам не к чему возвращаться. Политическая жизнь России до Петра была уродливой, жалкой и дикой»¹⁴.