История балета. Ангелы Аполлона

Танцы были легкими и скользящими, и Аштон был на высоте. Он не старался создать танцевальный язык в стиле фольклора или кантри, наоборот, предложил танцовщикам широкий диапазон чисто классических па, полных выдумки. Это был язык, на котором они говорили так свободно, что вся необычность и искусственность парадоксальным образом исчезли: прыжки и туры в исполнении йоркширского парня казались самым естественным на свете делом. К тому же душой балета были характерные роли. Сын богача Ален был добродушным дурачком с нелепой косолапой походкой, стеком для пони и ярко-красным зонтиком. Вдова Симона, которую Стэнли Холден играл в лучших традициях пантомимы, была взбалмошной комической старухой. К тому же Холден был искусным чечеточником, и вдова, пустившись в ланкаширский народный танец в деревянных башмаках, виртуозно спотыкалась и запутывалась в собственных ногах, опрокидывая все вокруг себя. «Тщетная предосторожность» была очень английским балетом.

Это был грандиозный успех не только в Лондоне, но и за границей. Когда в 1961 году Королевский балет поехал на гастроли в СССР, «Тщетная предосторожность» была тепло принята, и советское руководство надеялось включить ее в репертуар Большого. В следующем году «Тщетная предосторожность» «стала национальным достоянием» и вошла во все гостиные Англии благодаря телетрансляции Би-би-си.

Аштон, казалось, взял новую высоту. В 1963 году, после ухода де Валуа, он стал единственным руководителем Королевского балета и в последующие годы четко установил направление труппы согласно своей концепции, поставив череду великолепных балетов, резко отличавшихся от искусства Макмиллана – «сердитого молодого человека». В 1964 году он поставил «Сон» (по пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь») – короткий, по-домашнему милый балет с изящно вычерченными характерами и очаровательно комичными деталями, в котором танцевали Энтони Дауэлл и Антуанетта Сибли – эталонные исполнители английского стиля Аштона. Он не старался охватить все пространство шекспировской пьесы, как через несколько лет это сделает Баланчин, – его интересовало другое. Вместо этого он сосредоточился на сути каждой сцены и характера, пока не создал трогательно нежный и прозрачный балет, эфемерный и веселый, как сон.

Четыре года спустя он поставил балет «Энигма-вариации» на музыку Эдуарда Элгара (1857–1934) – живое музыкальное изображение его собственных друзей и их общества на рубеже веков. Предвосхищая волну ностальгии по Элгару (и ушедшей пасторальной эпохе), балет стал портретом сельской жизни прошлого – с танцами, нарисованными, словно воспоминания, прозрачными красками из жестов и мимолетных мыслей. Хореографически сдержанные па Аштона так переплетались с запоминающимися музыкальными фразами Элгара и декорациями Джулии Тревельян Оман, взывая к викторианскому прошлому, что глаза наполнялись слезами. Дочь Элгара, в то время уже пожилая женщина, видела балет и была потрясена: «Не понимаю, как вы это сделали, потому что они точно такие же»⁵¹.

«Тщетная предосторожность», «Сон» и «Энигма-вариации» настолько прозрачны, что с точки зрения хореографии могут показаться незначительными и неглубокими, но это не так. В этих балетах посредством движения (а не мимики) и абсолютно точно схваченных деталей Аштон воссоздал мир эдвардианского общества, который он сам ребенком видел лишь мельком, но который занимал особое место в его воображении и в культуре Великобритании. Это было необыкновенное сочетание реализма и ностальгии в розовых тонах, созданное благодаря постоянному наблюдению и впитыванию: мюзик-холлов и манер, литературы, кинофильмов и музыки – переложенных на язык классического балета. Аштон умел взять самый незначительный жест – поворот головы или поднятую руку – и наполнить его балетной выразительностью так, что в свете рампы он читался как театральная характеристика, подсмотренная одновременно и изнутри, и на расстоянии. На его балетах возникает ощущение плетения тончайшей шелковой паутины (хрупкой и даже эфемерной) и при этом реальных, осязаемых, взятых из жизни поддержек и поз. Причем все движения в его постановках были точнейшим образом выверены: одна ошибка, одна неаккуратная поза – и вся иллюзия могла исчезнуть.