История балета. Ангелы Аполлона

Хотя в то время немногие из танцовщиков были в курсе, но эти идеи уходили назад к религиозным и гуманистическим истокам балета: к Великой цепи бытия, ангелам и гармонии сфер, ко двору Людовика XIV и строгому этикету аристократии, впервые придавшим балету его формы. Но также не в последнюю очередь они восходили к вере самого Баланчина. В православии музыка и внешняя красота важнее, чем написанное слово. Бог обретается через ощущения, запахи, через зрение и слух. Позднее Баланчин рассказывал: «Я работаю с тем, что вижу, с движением – я делаю балеты. И еще с Богом, потому что Он для меня реален… Понимаете, я так верю, и, по-моему, это прекрасно». Как однажды заметил Линкольн Кирстейн, не было бы преувеличением рассматривать балеты Баланчина как иконы. Для православных иконы – это не просто внешнее отражение боготворимого предмета или лица: они по-настоящему переносят верующего в иной, более чем реальный духовный мир. Иконы соединяют преходящий мир с вечностью, видимое с невидимым, живущих с мертвыми. Иконописец, как и балетмейстер, – не создатель или художник, а тот, кто открывает образ и ту правду, которую он несет³⁹.

Приверженность Баланчина технической и музыкальной четкости и строгой композиции, а не повествованию и актерской игре, порой трактовалась неверно. И раньше, и теперь некоторые критики отзывались о его танцовщиках как о холодных и бесчувственных, очень впечатляющих технически, но без души или индивидуальности, а его балеты считали чисто абстрактными. Сам Баланчин, казалось, подогревал такое непонимание своей часто повторяемой догмой «делайте просто шаги». Когда его спрашивали, про что, собственно, был балет, он любил отвечать: «Про двадцать восемь минут». Он также предостерегал своих исполнителей против неуместной «экзальтации» и настаивал, чтобы они придерживались четкого, музыкально точного исполнения па. Далеко идущие теории и затейливое критичное или литературное прочтение танца его не интересовали. «Лошади не разговаривают, – говорил он. – Они просто идут!»⁴⁰

Но когда Баланчин порой говорил танцовщикам «не думай, просто танцуй» или «не актерствуй, просто делай шаги», он не предлагал им перестать думать и целиком лишиться своей индивидуальности, стать холодными, пустыми или абстрактными. Он просил их верить и полагаться на космические и физиологические законы музыки и балета. Это не было приглашением уйти с головой в духовность, а требованием четкого самоощущения, ясности и техники. Чтобы добиться правды в танце, сначала балерина должна была точно знать, почему она делает tendu именно так, а не иначе. И хотя остроты «про двадцать восемь минут» и звучали как модернистская догма, они также указывали на религиозную и классическую чувствительность: танец и музыка, созданные по универсальным божественным законам, не требуют объяснения. Как точно подметила балерина Меррилл Эшли, «мне кажется, будто я говорю о религии»⁴¹.

Если «Нью-Йорк Сити балле» был по сути отчетливо русским, то этого нельзя сказать о его танцовщиках. Они были в подавляющем большинстве очень американскими. Они исполняли балеты Баланчина и проникали в его русский мир на своих условиях, пропуская его убеждения и идеи через собственные знания и опыт, будь то осознанно или нет. И он никогда не ставил балеты просто так, он всегда имел в виду конкретных танцовщиков из тех, кто в то время с ним работал (как он однажды сказал, «эти танцовщики, эта музыка, здесь и сейчас»). В результате получалось весьма продуктивное смешение культур: сплавление русского балета с американскими телами, манер царского Санкт-Петербурга с тем, что принято в Нью-Йорке, Кливленде или Лос-Анджелесе. У американских танцовщиков были свои отличия: они были открытыми, энергичными и прямыми. Кроме того, неслучайно, что очень мало кто из артистов Баланчина имел театральную подготовку и что, за малыми исключениями, они не были русскими. Те, кого он отбирал, приходили в балет без предвзятости и претензий. По сравнению с более искушенными артистами, с которыми ему довелось работать в Санкт-Петербурге, Париже и Лондоне, американцы были словно широко распахнутая дверь – и это чувствовалось в их танцевальной манере, которая была непривычно свежей, эксцентричной и смелой⁴².