История дождя

Однажды начав по-настоящему, мой отец так и не остановился. Он всегда сочинял. Теперь я понимаю. У него не было ни отдыха, ни пауз. Не было такого, чтобы он сочинял только тогда, когда тарелки были вечером вымыты и убраны, и сам он садился к столу в яркий круг света от лампы. Не было такого, чтобы он сочинял только тогда, когда в руке у него был карандаш. А было так: как только в какой-нибудь части его мозга появлялись ритмы и звуки, как только какая-нибудь часть его ума начинала видеть вещи в их повседневной не-очень-то-красоте, витающей над нашими землями и рекой, так сразу та часть нажимала кнопку «Включено» и застревала на ней. Есть две вещи, как говорит Томми Девлин, являющиеся приметой гения: одна — безостановочное гудение в мозгу, другая — способность видеть следующее действие там, где нет вообще никакого следующего действия. Так он говорил о Джеймси О’Конноре, который в те дни играл в hurling за Клэр, но понятие безостановочности относится и к сочинительству. В безостановочности скрыта способность видеть, а еще есть преобразование. Вещи видны не такими, какие они на самом деле. Не то чтобы всегда лучше или ярче. Это не как у Брайди Клохесси, чье зрение стало туманным из-за Weight Watchers, и он принимал Деклана Донахью за Архангела Михаила, и не как у Шейлы Шэнли, которой взбрело в голову после того, как ее муж умер, проснуться однажды утром и выкрасить все Прокисшим Молоком: стены, окна, лестницу. Выбросить все, что у нее было, если оно не было белого цвета или белого с желтоватым, сероватым либо кремовым оттенком, и это действие было шоу сияния с участием лишь одной женщины. Иногда все становится темнее и хуже, и вам причиняют необъяснимые мучения сложные и нескончаемые жалобы чаек, когда они пролетают над Каппой с безумными криками, словно отправленные в изгнание.

Я не понимала ни того, что мозг моего отца не мог пребывать в покое, ни того, что когда он уходил в поля, когда вез нас в город или сидел за чаем, все это время в его уме были слова и ритмы, бегущие, как одна из тех программ где-то в глубинах компьютера, которые не выключаются никогда. В Папиной голове постоянно присутствовало ощущение призвания.

Как только каким-то мистическим образом стало известно про моего Папу — а жители Фахи могут услышать даже то, как кто-то снимает с себя трусы, и к тому же жители Фахи — ne plus ultra[616] в лиге Разведки и Наблюдения, — так вот, как только прошел слух, что Вергилий Суейн пишет стихи, так сразу же возникли две первые реакции: одна у мужчин — сам виноват, что женился на Мэри МакКарролл; другая у женщин — сама виновата, что вышла замуж за Незнакомца. Но после того, как те волны утихли, наступила третья реакция, и уж она-то выдержала испытание временем. Это было тихое восхищение и уважение, прибереженное для того, кто выбрал столь безмятежную и совершенно непрактичную карьеру, как карьера Поэта. Мы такие, поскольку все мы люди. Мы не можем не восхищаться толикой безумия. Тихо восхищались даже Томми МакГинли, ходившим с открытым ртом и таким выражением, будто получил удар по голове или был огрет пыльным мешком из-за угла, — таким он стал после того, как съел пробку, услышав по РТИ, что это основной ингредиент Виагры, хотя на самом деле было сказано, что основной ингредиент изготовлен в Корке[617]. Нет, в Фахе считается, что немного безумия — в порядке вещей. Так вот, люди начали давать нам книги. Книги, которые они прочитали и — они это знали — никогда не будут перечитывать; книги, оставленные им кем-то другим; книги, купленные потому, что были самыми дешевыми вещами на церковных распродажах; книги, приходившие бесплатно с газетами; книги, найденные в сундуках и на чердаках, названия которых, переплеты и шрифт говорили, что это серьезная книга, и у тех в нашем округе, кто находил такую книгу, возникали в уме лишь два слова: Вергилий Суейн.

— Это книга для башковитого человека, — сказал Джей-Джей, передал Папе «Эссе и Введения» Йейтса (Книга 2222, Макмиллан, Лондон) и остался посидеть недолго в нашей кухне, сложив большие руки на коленях и добродушно улыбаясь одними только глазами с такой милой старомодной и нежной любезностью, какую вы можете найти у пожилых обитателей Фахи. Через некоторое время он кивнул на огонь и добавил:

— Не думаю, что у нас в Фахе когда-либо был поэт.

Конечно, мой отец не выбрал поэзию. Это не совсем точное выражение. Она всегда поднималась в нем; так случилось бы и с вами, если бы вы прочитали этого вашего Авраама Суейна и узнали бы вашего «Лосося в Ирландии».