История дождя

Как же он мог не подняться? На некоторое время он отбросил обычный мир. У меня даже появилось неопределенное ощущение, что, как говорили в новостях, страна на самом деле тонет. Греция уже утонула. Испания еще тонула, Португалия тоже. Целые куски Европы возвращались к морской водоросли. Наша страна была на нежном крючке, как говорит Маргарет Кроу, и мы надеялись, что у нас будет Мягкая Посадка. Мы это сделаем, заявили Министры непосредственно перед тем, как у нас не получилось. На самом же деле я ничего не заметила. Экономика, как и прекрасная погода, была чем-то таким, что было в Дублине. Честно, пока поляки не уехали, я не знала, что они у нас были. Постепенно начали появляться пакеты «Лидл» и «Альди»[677] (миссис Прендергаст называет их Ли-делл и Алл-Ди), а круассаны исчезали. Магазины закрывались. В баре Райана Томми МакКарролл сказал, что положил свои деньги в Абсолютно Идиотский Банк и теперь чувствовал себя абсолютным идиотом. У Фрэнси Артура Банкноты достоинством пятьдесят евро начали пахнуть, как матрац, затем Магуайры уехали класть плитки в Австралии, Пэт, Шеймас и Шон Уолш — копать ямы в Канаде, Мона Мерфи продавала свою мебель в своем садике перед домом, и Джонни Дойл в «Аукционистах Дойла» был похож на Юного Блейта[678] в «Нашем Общем друге», который, чтобы создать впечатление своим прилежанием, проводил дни, заполняя журнал записи деловых встреч вымышленными именами — мистеры Аггз, Баггз, Каггз и да, дайте-ка вспомнить, точно в два часа, мистер Даггз[679].

Но я не знала об этом, не знала, что страна двигалась к такому времени, когда только повествование будет поддерживать ее. Наш дом был домом в сказке, но не знал, что это сказка про королевство разочарования. Возможно, если у любого дома убрать передние стены, поднять крышу и увидеть реальную жизнь в нем, те его части, которые не находятся, никогда не были и никогда не будут В Рецессии, те его части, которые являются людьми, пытающимися жить, и добиться большего успеха, и быть лучше, — возможно, тогда каждый дом покажется волшебным. В нашем же доме волшебство было раскалено добела. Мой отец был в огне. Мы знали, что это не было нормально, но «нормальное» Суейны никогда не рассматривали. Каждый человек приноравливается к своему собственному повествованию. Таков мир. В нашем шел дождь, и под самой крышей мой отец не ложился спать, творя стихи. Дождь был большой частью этого. В оставшейся без обложки подержанной книге «Сила и слава»[680] (Книга 1113, Пингвин Классикс, Лондон), которая принадлежала когда-то Айсобел О’Ди, Монастырь Урсулинок, Терлс[681], Грэм Грин говорит, что дождь был похож на занавес, позади которого может произойти почти все, что угодно. И это так. Но если вы не жили в том доме, если день за днем не всматривались в те бледные завесы, не слышали постоянного шепота дождя, который, как вы знаете, не может быть голосами, не может быть душами, пропитанными влагой и призывающими, то вы не сможете понять почти ничего из того, что может произойти.

Мой отец был преисполнен рвения. Это слово — рвение — я никогда не использовала, потому что оно звучит как-то неуместно в обычной жизни. Но так оно и было. Это то, к чему сводится качество мультипликации и фокусировки. И рвение было тем белым огнем, появляющимся и исчезающим на нашей лестнице, рвение было в самых синих на свете глазах и белой рубашке навыпуск, и рвение проводило руками взад и вперед по макушке, и было белым огнем.

Так что некоторым образом не было ничего удивительного в том, что меня разбудил запах дыма.

Огонь горел у меня в глазах, и, включив свет, я различила густое серое облако, поднимавшееся из того огня и распространявшееся под потолком. Я не могла двинуться. Я смотрела на него со своей подушки, пребывая в совершенной неподвижности, — так, возможно, я смотрела бы на Санту, или на Зубную фею, или на Бога, если бы застала кого-нибудь из них врасплох в то время, когда должна была спать. Мне было любопытно, как будет двигаться дым, и под этим я подразумеваю, что и сам он был любопытным — повисел под потолком, рассматривая холодное темное стекло окна в крыше, и скрутился, чтобы отправиться вниз, в комнату. Я вжалась в кровать, дыша в подушку. Я не знала, останется ли дым со мной или пройдет дальше и выйдет под дверь. Я не знала, умерла ли я и, как обещано, уже в Чистилище, только в собственной пижаме.

Больше никто не двигался. Из дома не доносилось ни звука. Значит, огонь был сном, — но только пока я не начала задыхаться.

Дым спустился, вошел в мое горло, застрял в нем и начал жечь, скрыл стены, потолок и окно в крыше. Очертания стали бледными, бесформенными, и вот уже нет никакой комнаты. Есть только дым. В глазах я ощутила острую боль, крепко зажмурилась и натянула на голову пуховое одеяло, удивляясь тому, что должна умереть под ним, а не в реке, как мой брат.

— Эней, — прошептала я, — Эней.