История дождя

В белой книге в мягкой обложке «Избранные Стихотворения» Йейтса рядом с «Песней Скитающегося Энгуса» я прочитала две строчки, которые написал мой отец. «Почему Ты взял его?» И «Почему все, что я делаю, кончается неудачей?». Из этих вопросов я поняла, что Вергилий Суейн применил Невозможный Стандарт к Богу.

* * *

Не могу сказать, что у моего отца была вера в Бога. Правда в том, что у него было что-то более личное, было ощущение Его, Отца Дождя. Стихи, восторг и отчаяние, о которых я начала думать как о части диалога, были выражением удивления и замешательства, стремления к вознесению и попыткой внести дух надежды в мир сей. Так в моем уме день за днем стихи становились все более величественными, потому что в реальности уже не существовали.

Это было той правдой, за которую я цеплялась, когда пришел отчет о его смерти и нам сказали, что у моего отца была изогнутая, как крюк, опухоль в теменной доле головного мозга. Опухоль была вросшей и развивалась в течение некоторого времени, сказал Доктор. По тону, каким он сказал это, я поняла, — он думал, что она была причиной восторгов и экстазов, в которых рождались стихи. Опухоль объяснила все. Опухоль сама была целым повествованием. И прямо тогда я поняла — это повествование было неправильным, и я должна написать правильное.

Винсент Каннингем необыкновенно замечательный.

Кто еще может сесть в автобус, идущий из Фахи в Эннис — тот грязный, вонючий, грохочущий драндулет Денниса Дармоди, обладающего внешностью и характером штопора, ведущего автобус, как камикадзе, проходя повороты со Слепой Верой? Кто еще может сесть в тот автобус, а затем стоять в ожидании автобуса из Энниса в Дублин, все пассажиры которого — пенсионеры с правом бесплатного проезда, которые ездят туда и обратно не потому, что у них есть дела в Дублине, а потому, что у них есть право бесплатного проезда и маленькие пенсии? Кто еще покупает билет суточного действия, хотя поездка занимает четыре часа в одну сторону, когда у него нет и десяти евро за душой, когда он должен готовиться к экзаменам, а полстраны уже под водой? Кто еще приносит «Quality Street»?

Винсент Каннингем появляется, хлюпая по коридору больницы промокшими кроссовками, и останавливается у двери в палату как в воду опущенный. Если бы я сказала «Уходи», он бы ушел. Опять сел бы в автобус и — это уму непостижимо, но на самом деле так и есть, — даже не обиделся бы на меня.

— Миссис Куинти говорит, что я не умру.

Не лучшее приветствие, но времени мало. Это моя последняя тетрадь Эшлинг. Перед обследованием я не должна есть и к тому же волнуюсь, говорю бессвязно, и мой стиль уже начал распадаться.

Винсент Каннингем сидит возле моей кровати. Мама и миссис Куинти ушли вниз. Через проход от меня лежит Джеки Феннелл. Она смотрит на Винсента, подняв идеально изогнутые и идеально же выщипанные брови, и в далекой от изысканности манере кивает мне.

— Конечно, ты не умрешь, — подтверждает Винсент.

— Я не могу умереть потому, что, как говорит миссис Куинти, в моем литературном творчестве так много жизни.

Я не могу умереть еще и потому, что, как говорит Элис Манро[683], вся скорбь жизни не должна доводить до изнеможения художественную литературу. В вашем повествовании не может быть так много горя — иначе читатель швырнет книгу в стену.

— Ты не умрешь, — повторяет Винсент, но между бровями у него появляется глубокая борозда, и я понимаю, что это просто слова.

— Но вдруг я умру.

— Ты не умрешь.

— Винсент Каннингем.

Он проглатывает возражение. Он всегда и радуется, и смущается, когда я называю его по имени и фамилии.

— Да?

— Если я умру, две вещи.

— Две вещи.

— Во-первых, ты помнишь, что надо сделать со всеми моими страницами? — Я уже говорила, что у него самые добрые на свете глаза? Он побрился перед поездкой пластиковой синей бритвой «Джиллет», и его щеки гладкие, будто отполированные. Действительно, все, что есть у него, наполнено сиянием. — Помнишь?

— Да.

— Хорошо.

— А что во-вторых?

— Во-вторых на самом деле и есть во-первых. Во-вторых, поцелуй меня.

Должно быть, я воспарила. Ну, у меня было ощущение, что воспарила.

— Если уж мне и суждено умереть… — сказала я, — знаешь, не думаю, что мне суждено умереть до того, как ты меня поцелуешь.

* * *

Только посредством повествования мы можем смириться со смертью.

Как еще мы можем простить Бога?

Я попросила отца написать мне стихотворение. Он так этого и не сделал. Но оставил засвидетельствованное Джоном Полом Юстасом рукописное завещание и в нем привел подробности страхования своей жизни, за которое платил, и еще в завещании было: «Оставляю Рут мои книги».

Только это. «Оставляю Рут мои книги».