История древнерусской литературы

Так, в этой же части ярко подчеркнут мотив осуждения князя — высокомерного и безрассудного. В «Золотом слове» великий князь Святослав так выражает осуждение действий Игоря и Всеволода: "Тогда великий Святъславъ изрони злато слово, слезами смешено, и рече: «О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузе скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней седине!»"[74]

Пространная ораторская часть в центре повествования позволяет рассказчику совершать тематические «прыжки» с большой риторической смелостью. Поскольку речь идет о несчастье, которое принесли на «Русскую землю» княжеские междоусобицы, кажется позволительным перепрыгивать с одной земли на другую, от одного персонажа к другому. Это прием, который можно отнести либо на счет таланта яркого повествователя, либо техники опытного и утонченного компилятора-соавтора. Некоторые из этих «прыжков» позволяют угадывать контуры завершенных в себе историй, независимых также и в отношении дидактического комментария рассказчика. Таким образом можно объяснить места, в которых дважды кратко изложен «провоцирующий» память «эпос Всеслава»: «На седьмомъ веце Трояни връже Всеславъ жребий о девицю себе любу. Тъй клюками подпръся о кони, и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружиемъ злата стола Киевскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ зверемъ въ плъночи изъ Белаграда, обесися сине мьгле, утръже вазни с три кусы: отвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу, скочи влъком... Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше; изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше. Тому въ Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Киеве звонъ слыша. Аще и веща душа въ дръзе теле, нъ часто беды страдаше. Тому вещей Боянъ и пръвое припевку, смысленый, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути!»[75].

В этих сценах, заимствованных из преданий, также можно обнаружить многочисленные ассоциации. В первом эпизоде любовь к женщине, хитрость, связанная с конем, и бегство из города с военными хитростями — этих элементов достаточно, чтобы поверить, что местные традиции пересеклись с реминисценциями историй о Трое. Во второй картине ночное скитание князя-волшебника с отчетливо выраженными мотивами превращения человека в волка должно было восприниматься как хорошо известный сюжет, на который достаточно лишь намекнуть. Сразу же появляется в этом месте текста Боян — поскольку повествование начинается с истории и заканчивается мифом. Волк Всеслав (следует помнить, что во вступлении Боян также «растекался... серым волком по земле») преграждает путь Хорсу — божеству утраченного Олимпа языческого славянского мира. Хоре не единственный из прародительских богов, появляющийся в хитросплетениях христианских мотивов, которые создает «Слово». Голос рассказчика то тут, то там воскрешает в памяти Дажьбога — солнечное божество княжеского рода, Стрибога — бога ветров, а также странные фигуры Дива — разновидность демона языческой древности и плохо идентифицируемого «Тмутороканского идола».

Читатель может попытаться увидеть в этих воспоминаниях о давней славянской демонологии ностальгию по язычеству — по контрасту с господствующим письменным законом православного христианства. Сомнение, однако, ослабевает почти сразу же, как только мы примем во внимание то, что комментарий Бояна вплетен в библейскую реминисценцию из книги Иова: «Он [Господь] уловляет мудрецов их же лукавством, и совет хитрых становится тщетным» (Иов. 5, 13).

Следовательно, мы можем читать «Слово» в христианском ключе. И мы можем снова возводить эти мотивы к «морали басни», которая является общей также и для рассказов Л аврентьевской и Ипатьевской летописей. Центральная идея греха гордыни, который приносит несчастье и тьму, в то время как раскаяние приносит искупление и свет, выразилась в летописях в более ясной и повествовательной форме, тогда как «Слово», для того чтобы выразить ту же самую идею, прибегает к более сложной поэтической символике. Так, в «Слове» Игорь-грешник блуждает во тьме, тогда как Игорь-спасенный едет верхом в лучах сияющего солнца: «Солнце светится на небесе — Игорь князь въ руской земли. Девици поють на Дунай — вьются голоси черезъ море до Киева. Игорь едеть по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей»[76].