История древнерусской литературы

Доказательством того, что история князя Новгорода-Северского в «Слове» видится как греховный (и поэтому отрицательный) пример необузданной гордыни, является цитата из Библии, искусно вставленная в текст сразу же после риторико-поэтического вступления, которое мы рассматривали в самом начале повествования, — «по былям нашего времени»: «Почнемъ же, братие, повесть сию отъ стараго Владимера до нынешняго Игоря, иже истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ...»[72]

Слова, напечатанные курсивом, помимо того, что это выражение, часто встречающееся в Ветхом Завете, являются цитатой из Второзакония, где рассказывается, что Сигон царь Есевонский предпочел сражаться с евреями вместо того, чтобы послушаться повеления Бога, который предписал ему дать им возможность пройти через его землю «потому что Господь, Бог твой, ожесточил дух его и сердце его сделал упорным» (Второзаконие. 2, 30). За этот грех гордыни Сигон был разбит и взят в плен.

Речь идет, таким образом, о типическом «тематическом ключе», который в соответствии с принятой схемой справедлив для многих сочинений Slavia Orthodoxa, и это позволяет нам интерпретировать весь текст в свете одной общей темы, которая приводится в соответствие с истиной Писания.

Если мы примем во внимание это недвусмысленное обращение к Священному Писанию, то вся история, воскрешенная и прокомментированная в «Слове», не только прояснится, но будет также приведена в соответствие с «моралью басни», содержащейся в летописях. В обширном повествовании Ипатьевской летописи плененный Игорь в конце концов освобождается от воинственного высокомерия. Он раскаивается, он со смирением преклоняет колени, и с этого момента он невредим. Действительно, в «Слове» не хватает этой сцены раскаяния. Здесь, однако, лично присутствует Бог, который «Игореви князю... путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу». Духовное освобождение высокомерного князя, как кажется, является частью общей повествовательной схемы, которую рассказчик «Слова» мог считать уже хорошо известной его читателям-слушателям. Можно также заключить, что в «Слове» жена плененного, Ярославна, чья песнь-молитва представляет собой образец чрезвычайной поэтической силы всего повествования, вымолила это освобождение: «... Ярославнынъ гласъ слышитъ, зегзицею незнаема рано кычеть. «Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каяле реце, утру князю кровавыя его раны на жестоцемъ его теле".

Ярославна рано плачетъ въ Путивле на забрале, аркучи: «О ветре ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горе подъ облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?»

Ярославна рано плачеть Путивлю городу на забороле, аркучи: «О Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозе землю Половецкую. Ты лелеялъ еси на себе Святославли носады до плъку Кобякова. Възлелей, господине, мою ладу къ мне, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано».

Ярославна рано плачетъ въ Путивле на забрале, аркучи: «Светлое и тресветлое слънце! Всемъ тепло и красно еси! Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладе вои? Въ поле безводне жаждею имь лучи съпря-же, тугою имъ тули затче»[73].

Молитва звучит более как «языческая», чем христианская, даже если, например, пытаться усмотреть в «тресветлом солнце» намек на Бога — Единого и Троичного. Но истинный Бог, христианский Бог Руси, появляется в «Слове» сразу же после этой жалобы удрученной вдовы, и, как нам говорит повествователь, именно этот Бог — который теперь кажется склонным к состраданию — указывает Игорю путь к спасению. Поэтому с точки зрения дидактико-символической структуры вполне справедливо читать «Слово» как вариант схемы, справедливой также и по отношению к Ипатьевской летописи: безумное предприятие, спровоцированное гордыней, — поражение и плен — спасение духовное и материальное.

Достаточно ли этого объяснения для того, чтобы, по крайней мере, отчасти разрешить некоторые из наших многочисленных интерпретационных сомнений?

Остается фактом, что такие фрагменты, как молитва-жалоба Ярославны, не прекращают изумлять читателя других многочисленных древнерусских текстов, в которых трудно найти следы подобного рода поэзии.

Если мы остановимся затем на центральной части повествования, где говорится о Руси, потрясенной трагедией, и где безумное предприятие Игоря поставлено в связь с распрями князей, у нас еще более усиливается ощущение, что этот текст является средоточием многих мотивов.