История древнерусской литературы

Искусная интрига сразу же предлагается читателю в виде риторического вопроса в самом начале повествования: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича? Начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню!»[68]

Нет ничего удивительного в том, что подобное начало может привести в замешательство не только современных издателей, но также и древних писцов. В тексте, который я привожу, прочтение «ciя повесть» имеет чрезвычайно важное значение: голос повествователя предлагает начать «повесть», то есть правдивый рассказ, но не некую фантастическую песню в манере Бояна (мифического сказителя, о котором заходит речь сразу же после этого). Общераспространенным, однако, является чтение не «ciю повесть», а «тъй песни».

Неопределенность возникла в связи с тем, что уже издатели editio princeps, не сумев расшифровать это место рукописи, должны были прибегнуть к конъектуре. Кроме того, те, кто придерживаются общераспространенного прочтения, ставят точку после «... о плъку Игореве, Игоря Святьславлича» и, вместо «... начата ciю повесть», читает: «начата же ся тей песни»[69]. Это только один пример из тех многочисленных трудностей, которые представляет текст на любом уровне — филологическом, риторическом, семантическом или эстетическом. В связи с этим, очевидно, не будет преувеличением сказать, что в день, когда можно будет написать о «Слове» краткую главу в терминах определенности, а не гипотез, общая история древнерусской литературы приобретет другие очертания.

Обращение к «фантазии Бояна» оставляет читателя в неопределенности. Но сразу же после этого на помощь приходит, так сказать, голос сказителя-оркестровщика-толкователя: «Боянъ бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы...»[70]

«Ну что, ясно наконец?» — как будто говорит этот голос со скрытой иронией, призывая к осторожности. Настало время оставить полностью ясную вначале поэтическую игру, усложнив ее еще больше и потом предлагая читателю разрешать загадку (то есть участвовать в вымышленной игре): «... помняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобице. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей, которыи дотечаше, та преди песнь пояше старому Ярославу[3] храброму Мстиславу, иже зареза Редедю[4] предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю.[5] Боянъ же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху»[71].

После того как стало понятно, что соколы — это пальцы, а лебеди — струны, читатель, который стремился бы прочесть эту «повесть» в буквальном или «реалистическом» смысле, в действительности оказался бы не слишком проницательным. Все последующее повествование — от опрометчивого похода Игоря, его брата Всеволода и их товарищей — до заточения главного героя и его счастливого возвращения — следует поэтому включить в определенную систему смыслов и значений.

Можно задаться вопросом: что остается здесь от той нормы, религиозной по своей сути и связанной с моделью Писания, которая, как мы считаем, должна была оказывать влияние на значительную часть древнерусской литературы? Ответы на этот вопрос совсем немногочисленны. В сущности, мы возвращаемся к начальному сомнению: не признать ли этот текст аномальным — слишком поэтичным, чтобы войти в реальную, а не в вымышленную средневековую традицию Руси. Тот, кто не принимает этот вывод, предлагает параллели с образным языком таких текстов, как «Моление» Даниила Заточника, «Слово о погибели Русской земли», «Поучение» Владимира Мономаха, или ораторским искусством Климента Смолятича. В еще более затруднительное положение, чем риторическая форма, ставит исследователя вопрос о духовном содержании памятника.

Часто утверждалось, что «Слово» является светским памятником, по контрасту с религиозным духом, наполняющим письменную традицию, в которую входят также сообщения Лаврентьевской и Ипатьевской летописей. Следует сказать, что это недоразумение. Действительно, Игорь, и в еще большей степени его брат Буй Тур Всеволод, бросаются в приключение с необузданным воинственным гневом, который является более языческим, нежели христианским. Кажется, однако, что от современных критиков ускользнул один существенный момент: этот порыв и эта «гордыня» не были восхвалены, но были осуждены — в соответствии с религиозной нормой — голосом рассказчика-комментатора, который усматривает во всем этом проявления греха гордыни. Неудачный поход Игоря Святославича является примером смелости, употребленной не во благо, нарушения Божественного закона, который предписывает полагаться лишь на Бога, а не на свои собственные силы. В соответствии же с земным законом общие интересы (верховным хранителем которых на Руси является великий князь) должны преобладать над интересами отдельных лиц.