История елочной игрушки, или как наряжали советскую елку

К 1925 году «комсомольский штурм» религии начал стихать. На смену ему пришла планомерная борьба с православными праздниками, в том числе с Рождеством, и, соответственно, с елкой и елочной игрушкой, вылившаяся в широкомасштабную антирождественскую кампанию 1927–1928 годов и завершившаяся окончательным исчезновением праздника из советского праздничного календаря226. XVI партконференция, состоявшаяся в апреле 1929 года, утвердила в стране «непрерывный» рабочий год и пятидневную неделю с единым днем отдыха, приходившимся на пятый день. Таким образом, прежние религиозные праздники были превращены в обычные рабочие дни, а различия между субботними, воскресными и будними днями попросту стерты. Один из идеологов проведения антирелигиозной кампании в СССР, большевик Емельян Ярославский, называл это решение «важнейшим», поскольку, по его мнению, оно принципиально по-иному ставило вопрос о религиозных праздниках и способствовало «ускорению выкорчевывания религиозного быта»227. Как вспоминала современница, после введения «непрерывки» «собираться вместе стало еще труднее. Обязательно кому-нибудь на другой день приходилось работать. Наши встречи свелись к государственным дням отдыха: 1-ое мая, 7-ое ноября, Новый год. О Рождестве уже никто не говорил, и если устраивали елку для детей, то старательно запрятывали ее, чтобы ни соседи, ни управдом не заметили. Боялись доносов, что празднуем церковные праздники»228.

Изменения, которые происходили в российском календаре на протяжении 1920-х годов, как отмечала И.Н. Котылева, были направлены на переориентацию общественного и индивидуального сознания и переключение всего культурного кода229. Отныне каждый пионер и комсомолец «словом и делом» должен был бороться с Рождеством, рождественской елкой и ее атрибутами. Посещение кружков «юных безбожников» в школе становилось не только настоятельно рекомендуемым, но и обязательным, а встреча Нового года с «буржуазным символом» – наряженной «елкой» – жестоко каралась, вплоть до исключения из рядов РКСМ230. В стране начали создаваться «безбожные» бригады, цеха, заводы, колхозы, нацеленные на борьбу с религиозными праздниками. Отвлечение населения, прежде всего детей, от праздника осуществлялось путем проведения в это время альтернативных праздничных или спортивных мероприятий, вроде дня Зимы, куда дети приходили с лозунгами «долой старые праздники», «мы – дошкольники – за новую жизнь», или лыжного пробега в соседнюю деревню231.

Советский революционный календарь 1921 г. и календарь с пятидневной неделей 1930 г.

Кампания по борьбе с елочной игрушкой была частью не только антирелигиозной кампании, но и кампании по борьбе с мещанством. Нарядная елочка как символ буржуазного уюта должна была быть изъята из советской квартиры, а игрушки попросту уничтожены. Популярным массовым действом, направленным на вытеснение елки из общественного сознания, были так называемые «похороны елки» и сопутствовавшего ей «рождественского хлама». Учителя на уроках рисования предлагали детям изобразить рождественскую елку, а затем перечеркнуть ее жирным крестом232.

Советские писатели, поэты, художники были мобилизованы на борьбу с Рождеством и рождественской елкой. В сатирическом «Рождественском рассказе», впервые опубликованном 25 декабря 1928 года – в разгар проходившей в СССР антирождественской кампании – в берлинской эмигрантской газете «Руль», Владимир Набоков поведал читателю о метаниях маститого, примкнувшего к советской власти и верно служившего ей писателя Новодворцева, которому в сочельник было предложено написать что-нибудь «о борьбе двух миров» на «фоне снега».

Сев за стол, взяв в руки перо и пытаясь сосредоточиться, Новодворцев «подумал о том, что, вероятно, в некоторых домах бывшие люди, запуганные, злобные, обреченные… украшают бумажками тайно срубленную в лесу елку. Этой мишуры теперь негде купить, елок не сваливают больше под тенью Исакия…», но услужливое воображение тут же нарисовало ему совсем другую картину – он вдруг неожиданно «вспомнил гостиную в одном купеческом доме… и елку в гостиной, и женщину, которую он тогда любил, и то, как все огни елки хрустальным дрожанием отражались в ее широко раскрытых глазах, когда она с высокой ветки срывала мандарин». Он попытался представить, как «эмигранты плачут вокруг елки, напялили мундиры, пахнущие нафталином, смотрят на елку и плачут. Где-нибудь в Париже. Старый генерал… вырезает ангела из золотого картона… Он подумал о генерале, которого действительно знал, который действительно был теперь за границей, – и никак не мог представить его себе плачущим, коленопреклоненным перед елкой…»