История Французской революции: пути познания

Разбор теоретических «ошибок» оппонентов Ревуненков неизменно завершал упреком в том, что эти «ошибки» привели к «идеализации» и «канонизации» якобинской диктатуры в целом и Робеспьера в частности. Напротив, трактуя режим революционного правления как «буржуазную диктатуру», Ревуненков осуждал, с одной стороны, «перегибы и крайности» якобинского террора, с другой - правительственную централизацию, которой он противопоставил «прямую демократию» секций как «высший тип революционной власти» того времени. Такой подход имел явное сходство с предпринятыми после XX съезда КПСС попытками советских исследователей российской истории, с одной стороны, осудить «перегибы и крайности» сталинского режима, не ставя под сомнение легитимность революционного насилия в целом, с другой - подчеркнуть значение демократического потенциала диктатуры пролетариата.

В пользу предположения о том, что Ревуненков мог руководствоваться схожими мотивами, свидетельствует, на мой взгляд, его апелляция к книге историков - русистов Ю. Ф. Карякина и Е. Г. Плимака[305]. Ее авторы, тогда активные «шестидесятники», а 20 лет спустя - известные «прорабы Перестройки», обсуждая взгляды писателя XVIII в. А. Н. Радищева, достаточно определенно высказывались против попыток любых революционных властей «опираться на государственный террористический аппарат, а не на плебейские массовые организации»[306]. Таким образом, можно с известной долей вероятности предположить, что критика Ревуненковым якобинской диктатуры несла в себе косвенное осуждение сталинского режима. Именно это, думаю, и определило полемический пафос выступления Ревуненкова: ведь в таком случае он вел речь уже не столько о далеких событиях почти двухвековой давности, сколько о совсем недавнем, еще кровоточившем, прошлом.

Однако лидеры профессиональной корпорации советских исследователей Французской революции, А. 3. Манфред и В. М. Далин, похоже, увидели в его выступлении совершенно иной смысл. Если для Ревуненкова, никогда в эту корпорацию не входившего, критикуемые им историки могли восприниматься всего лишь как авторы не приемлемых для него концепций, то для Манфреда и Далина это были хорошо знакомые люди, соученики по семинарам Лукина, коллеги, многие из которых стали жертвами сталинских репрессий.

Кроме того, в немалой степени реакцию Манфреда и Далина определило, думаю, и то, что многие из тех, кого Ревуненков фактически обвинил в ревизионизме, имели еврейскую национальность. Тогда еще совсем свежа была память о проходившей в конце 1940-х гг. кампании против «космополитизма» - одном из наиболее ярких проявлений государственного антисемитизма последних лет сталинского правления. Более того, во второй половине 1960-х гг. в связи с усиливавшимся еврейским движением за выезд в Израиль официальная пропаганда СССР развернула кампанию против сионизма, фактически имевшую антисемитский подтекст. Ее отголоски были слышны и в академической среде. Вот как об удушливой атмосфере тех лет вспоминает А. В. Гордон:

«Вторая половина 60-х была временем борения полярных тенденций: еще продолжались идейно - теоретические поиски «шестидесятников», но уже явственно проступали “родимые пятна” реакции, включая антисемитизм. <...> Трюизмом сделались суждения о мутной волне низменных человеческих страстей, поднимаемой революционными событиями. Ради исторической справедливости и как очевидец должен заметить, что реакция, политическая или идеологическая, торжествующая или оппозиционная, на коллективном или индивидуальном уровне не отличается моральной чистотой. В 60-х реакция дышала личными обидами, статусной ущемленностью, подспудными ощущениями нереализованности и несостоятельности, а больше всего элементарной завистью. Типичный случай - отношение к моим научным руководителям. Манфред и Далин были не просто талантливыми людьми; их неординарность слишком выделялась по контрасту с незаметностью и тех, у кого таланта попросту не было, и тех, кто приучился скрывать его наличие»[307].

Неудивительно, что высказанные в весьма резкой форме идеологические обвинения Ревуненкова в адрес историков - евреев вполне могли быть восприняты Манфредом и Далиным как сигнал к началу соответствующей идеологической кампании в академической среде. Тем более что предыдущие «проработки» ученых нередко так и начинались - с критического выступления «человека со стороны», не известного в данной профессиональной корпорации. Например, последняя в жизни академика Е. В. Тарле «проработка» началась с письма в журнал «Большевик» никому в научной среде не ведомого директора музея «Бородинская панорама» С. Кожухова[308].

Думаю, именно подобная эвентуальная угроза в немалой степени обусловила тот жесткий тон, в котором Манфред и Далин ответили своему оппоненту. Правда, произошло это не сразу. Сначала Манфред опубликовал в журнале «Вопросы истории» статью, где, не упоминая Ревуненкова, фактически попытался опровергнуть его критику и доказать марксистскую ортодоксальность своей трактовки якобинской диктатуры[309].