Действительно, результаты появившихся незадолго то того исследований Адо и Пименовой давали достаточно веские основания сомневаться в правомерности прежних, традиционных для «классической» историографии представлений об экономике Старого порядка. Хотя комплекс сеньориальных отношений просуществовал до самой Революции, а в некоторых своих частях пережил и ее, он в XVIII в. уже никоим образом не играл определяющей роли. Даже в областях с архаичной структурой хозяйства доля сеньориальных повинностей в доходах сеньоров - землевладельцев редко превышала 40 %[408]
. В экономически же развитых районах она была и того меньше. Так, во владениях принца Конде в Парижском регионе повинности давали лишь 13 % дохода, а в 12 сеньориях графа де Тессе, крупнейшего собственника Верхнего Мэна, - 10,8 %[409]. Основная же масса поступлений шла от капиталистических и полукапиталистических способов ведения хозяйства. Более того, отдельные элементы сеньориального комплекса, изначально имевшие феодальное происхождение, в указанный период наполнились новым содержанием, фактически превратившись в инструмент первоначального накопления капитала[410]. Таким образом, отмечал А. В. Адо в ходе «круглого стола», «исследования последних десятилетий относительно реального веса Феодально-сеньориального вычета из крестьянского дохода в различных районах Франции, о месте его в структуре доходов сеньориального класса, о характере использования им земель домена показывают гораздо более сложную картину, чем это представлялось еще 15 - 20 лет назад»[411]. И эта, сложившаяся с развитием историографии новая картина позволила Л. А. Пименовой сделать вполне определенный вывод: «На современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй»[412].На первый взгляд может показаться, что вторая часть используемого для Старого порядка определения «Феодально-абсолютистский» не столь уязвима для критики, как первая, ибо само по себе понятие «абсолютизм» достаточно широко используется в современной научной литературе и в целом никем под сомнение не ставится. И все же значение, традиционно придававшееся ей в советской историографии, было в последнее время существенно уточнено.
Марксистские историки Французской революции трактовали абсолютизм как политическое устройство, где вся власть безраздельно сосредоточена в руках монарха, использующего ее по собственному произволу. Вот что, например, писал на сей счет Манфред:
«Король по-прежнему обладал неограниченной, самодержавной властью; ему принадлежало окончательное решение всех внутренних и внешних дел государства, он назначал и смещал министров и чиновников, издавал и отменял законы, карал и миловал»[413]
.И по словам Ревуненкова:
«Король мог устанавливать и собирать любые налоги, не спрашивая разрешения у кого-либо. Он мог издавать и отменять любые законы, объявлять войну и заключать мир, решать по своему усмотрению все административные и судебные дела»[414]
.Тем самым французский абсолютизм фактически отождествлялся с политическим строем, действительно известным в России как «самодержавие», а во французской общественно - политической мысли Просвещения - как «деспотизм». Точно так же его трактовали левые политики эпохи Революции, требуя передачи народу всей полноты «абсолютной» власти, которая, якобы, принадлежала монархии не только в теории, но и в реальности. Вот как характеризовал это явление Фюре:
«Хотя старая административная монархия никогда не была абсолютной в современном значении этого слова (тем более монархия конца XVIII в.), все здесь происходит так, будто созданные ею представления о своей власти стали частью национального сознания. Став нацией и слившись в едином волеизъявлении, французы, сами того не сознавая, вернулись к мифическому образу абсолютизма, поскольку именно он определяет и представляет социальную совокупность. Медленное движение гражданского общества к власти происходит во имя этого самодержавия...»[415]
Иначе говоря, представление о «самодержавном деспотизме» монархии Старого порядка было лишь одним из мифов эпохи Революции. Тем не менее, как мы видели выше, отечественная марксистская историография интерпретировала этот миф как реальность.