История Германии в ХХ веке. Том I

Но многое и не менялось или менялось гораздо медленнее: сельскохозяйственный календарь, местные обычаи, провинциальная дремучесть, засилье набожности и церкви, социальная иерархия в деревне и семье. Большинству людей пришлось испытать то и другое: прочную укорененность традиции в их собственном жизненном мире, но и робкие признаки перемен, сначала вдалеке и вчуже, затем все больше как отдельные элементы и послания, проникающие в их собственную жизнь. И только заручившись хотя бы относительной стабильностью собственного социально-экономического положения, мог человек рискнуть шагнуть в новое время.

Там же, где такой стабильности не было, новшества новой эпохи представали лишь символом, если не причиной новых бед и опасностей; их-то и воплощал Берлин как модерновый миф. Швабский писатель Людвиг Финк был среди тех, кто ополчился против «духа Берлина», который нес в себе все, что вселяло страх и презрение: промышленность, политику, публичную сферу, модерновую культуру. За Берлином не могло быть и никакого надежного будущего: «Новый рейх должен иметь новую столицу <…>. Где-то в сердце Германии, в лесу, на лугу». «Дух германского народа, – писал влиятельный фёлькиш-ориентированный писатель Вильгельм Штапель, – восстает против духа Берлина. Бунт деревни против Берлина – таково требование дня»[38].

Новая повседневная культура эпохи модерна была раздражителем и объектом фундаменталистской критики эпохи модерна, которую теперь практиковали прежде всего те новые правые интеллектуалы, которых вскоре объединили под несколько расплывчатым термином «консервативная революция». В их основе по-прежнему лежит противопоставление общности и общества (Gemeinschaft vs Geselleschaft), культуры и цивилизации, германской глубины и западной поверхностности, а также множество других подобных германоцентричных дихотомий. Разрушение традиционных связей, согласно разработанному в этой среде кредо, привело к установлению господства техники, промышленности и города, которые оторвали людей от их обычаев и традиций и разрушили их культуру. Кроме того, принятие иностранного влияния (до 1914 года по собственной воле, после 1918-го – в результате поражения Германии от Запада) установило принципы либерализма, капитализма и индивидуализма, которые разрушили традиционные для немцев понятия ценности – сплоченность, иерархию, честь, верность, долг.

Массовая культура большого города, согласно радикальной критике культуры тех лет (см. таких успешных авторов, как Штапель, Шпенглер, Юнг и Мёллер ван ден Брук), была острым выражением этой утраты ценностей, которая, по сути, подразумевала отчуждение народа от своих культурных корней. «Кино, экспрессионизм, теософия, боксерские матчи, негритянские танцы, покер и скачки» свидетельствовали, по Освальду Шпенглеру, о «бесплодности цивилизованного человека». Засилье рынка и бездушные развлечения заняли место подлинной культуры, а интеллектуалы и журналисты – место подлинных художников. Теперь в качестве ориентира используются не великие образцы германской культуры, продолжал Шпенглер, а Америка. Но Америка лишена какой бы то ни было настоящей культуры, а хлынувшая оттуда мода была не более чем «цивилизационным актом детского тщеславия»; что же до «мирового господства Америки», то оно лишь доказало «умственное самоотчуждение старых культурных народов».

То же касалось кино и эстрадной песни, а также избирательного права женщин, профсоюзов и контроля рождаемости, модернового искусства, массового спорта, пацифизма и джаз-бандов. Прежде всего, новые танцевальные жанры стали мишенью критики культуры: «Принятие культовых негритянских танцев», этих «танцевальных форм, пришедших из Америки и происходящих от варварской крови», уже доказало, по словам Эдгара Юнга, что «больше нельзя говорить о высоком культурном статусе страны <…> даже если на ее земле когда-то были построены готические соборы». Быстро распространился страх, что «негритянские группы», а также темнокожие танцовщицы, такие как Жозефина Бейкер, которая была так знаменита в 1920‑х годах, приведут к культурному упадку через «смешение рас».

Параллельно ощущался страх разложения гендерного порядка через пропагандируемый новый тип женщины. Например, по мнению публициста Фрица фон Ханиеля, «эмансипация женщин, закаливание и спортивная тренировка, постоянная профанация женского тела через эксцентричные танцы, варьете и рекламу, в общем, весь этот злосчастный „girl-cult“ привел к деградации женщины, ее низведению до роли плотского украшения». Американский феминизм, согласно широко распространенному тогда мнению консерваторов и католиков, есть не что иное, как «отмена божественной воли Творца»: «Вовсе не независимая, неженственная, внутренне пропитанная китчем американка, а немецкая мать, как ее рисует Шиллер в „Песни о колоколе“, является предопределенным Богом библейским образом женщины, перед которой можно испытывать благоговение»[39].