История Германии в ХХ веке. Том I

При всем националистическом настрое этих лозунгов следует напомнить, что традиционалистская фундаментальная критика культуры эпохи модерна отнюдь не ограничивалась Германией. Скорее, это было частью общего багажа консервативных и национально настроенных интеллектуалов в Европе этого десятилетия. О том, что прогресс является «фазой в прогрессивном и необратимом процессе» саморазрушения, можно прочитать у Йохана Хёйзинги; о том, что «метрополия Молоха» воспринимается как символ отчуждения, гедонизма, материализма и декаданса, как «рассадник апатии и бреда», – у Т. С. Элиота; критика либерализма и индивидуализации, а также Америки и американизма характерна для Хосе Ортеги-и-Гассета[40].

Специфической же для Германии (и Австрии) была связь критики эпохи модерна с унизительным опытом поражения в Первой мировой войне, которое интерпретировалось как победа принципов Запада над противоположными идеалами немцев. Это придавало здесь культурной критике острый националистический заряд, а проявления эпохи модерна понимались как разновидности иностранного господства. Таким образом, мейнстрим модернистской критики был связан с фундаментальным неприятием республики и демократии, а также с желанием реванша за поражение 1918 года, и именно из этого разворачивалась ее политическая динамика и разрушительная сила.

Однако это не обязательно означает отказ от техники, промышленности и науки. Даже среди вильгельмовских предшественников консервативных революционеров критика урбанизма и массовой культуры легко сочеталась с восторженным принятием благ индустриальной эпохи модерна – от достижений медицины до обновления имперского флота. В 1920‑х годах, однако, постепенно возникла альтернативная модель порядка, предполагавшая отказ от культурного модерна, до сих пор несколько неточно описывавшийся термином «реакционный модернизм»: принятие технического прогресса и индустриального общества, которое начало утверждаться справа, особенно среди молодого поколения, можно было так же легко связать с отказом от либерализма, республики и американской культуры, как и с распространением диктатуры и идей народа и расы.

Радикальные левые, напротив, интерпретировали противоречия и динамику изменений в индустриальном обществе как выражение той вечной классовой борьбы, которую ведут теперь буржуазия и пролетариат и которая, очевидно, вступает в решающую фазу. Война, социальные страдания военных и послевоенных лет, инфляция и безработица могут быть объяснены таким образом правдоподобно и просто, а республика, конституционное государство и парламентаризм могут быть дезавуированы как простые инструменты для обуздания рабочих. В то же время марксистская интерпретационная рамка послужила клапаном для выхода раздражению, исходящему от культурного модерна, который был немедленно истолкован как выражение порочности и пошлости американского капитализма.

Но прежде всего марксисты разделяли с консервативными интеллектуалами критику «отчуждения» как процесса дифференциации, разделения труда и разрушения традиции, упразднившего якобы царившее прежде состояние единства и цельности. В целом среди интеллектуалов слева и справа резкие критики культурного модерна явно преобладали над его сторонниками. Лишь некоторые социологи и интеллектуалы, такие как Макс Вебер, легитимировали побочные эффекты эпохи модерна, приняли бюрократизацию, индивидуализацию, рациональность и свободу, не отрицая темных сторон модерна.

И правые, и левые варианты отказа от либерального капитализма, парламентской демократии и модернового массового общества соглашались в том, что эта явно неудачная модель порядка может быть преодолена только революционными потрясениями той радикальности и силы, какие принес с собой сам модерн. Уже одно это придавало готовности к безусловности, к беспощадности особую историко-политическую легитимность. Чтобы справиться с масштабной динамикой индустриальных обществ, в этой оптике, очевидно, требовались радикально иные модели социального порядка, основанные на понимании истории и природы, позволяющие объяснить прошлое и полностью, тотально сформировать будущее: либо на категориях социального, либо же на категориях этнического различия. Исходящие из этого подходы содержали уже не концепции, направленные против эпохи модерна, а радикальные проекты некоего другого модерна[41].

ВИДЫ НА БУДУЩЕЕ

В 1926 году будущее Веймарской республики было неизвестно, хотя вырисовывались более или же менее реалистичные варианты. Экономическая ситуация представлялась сложной, хотя и не такой катастрофической, как три года назад. В условиях стабильной международной экономики предпосылки для медленного, но устойчивого подъема германской экономики, несмотря на все тяготы, выглядели довольно хорошо, тем более что внутриевропейские экономические отношения также начали нормализоваться.