Напротив, основная идея «национальной революции», а именно устранение множества политических, социальных и культурных сил во имя создания национального «единства», встретила одобрение даже у многих из тех, кто таким образом потерял свой голос и влияние; ведь с «раздроблением» и «разобщением» германского народа были устранены предполагаемые причины упадка Германии. Общность интеллектуалов и разнорабочих, мужчин и женщин, армии и рейха, южных немцев и пруссаков, католиков и протестантов, либералов и социалистов: «восстановление единства» и преодоление «катастрофического разделения германского народа» были, наряду с «разгромом марксизма», самыми используемыми лозунгами этих недель и месяцев и значили куда больше, чем пропаганда. Они выражали весь дискомфорт от сложной игры политических сил, сосуществования и противостояния социальных и политических интересов и трудоемкого поиска компромиссов и временных коалиций, которые находили свое отражение в разделении властей, партий, бизнес-ассоциаций и, не в последнюю очередь, в многоголосой публичной сфере и сделали жизнь в модерном индустриальном обществе такой трудной и непонятной для многих. Отказ от плюрализма и системы институционализированных столкновений интересов, который нацистское правительство теперь осуществляло на практике, воспринимался в этой перспективе не столько как узурпация власти одной партией, сколько как утверждение естественного национального единства народа против искусственной социальной и политической фрагментации в модерном многопартийном государстве. Стремление к единству было связано с ожиданием восстановления национальной силы и выхода из перманентного экономического, политического, социального кризиса, длившегося уже двадцать лет. Поэтому акцент на безжалостности и бескомпромиссном радикализме, с которым Гитлер пытался достичь своих целей, был воспринят примерно половиной населения как признак того, что он может преуспеть в их достижении.
Так, национал-социалисты пропагандировали уничтожение профсоюзов в мае и запрет СДПГ в июне 1933 года как борьбу против оплотов классовой борьбы, то есть против дробления германской нации на социальные группы по интересам – и во многих случаях это воспринималось именно так. Даже разрушение структур рабочего движения прикрывалось лозунгом национального единства: в 1933 году это выразилось в возведении 1 мая в ранг праздника национального труда, а годом позже – в создании Германского трудового фронта как символа «национального единства всех созидателей»[15]
.Нахождение общего языка с церквями было задачей более сложной. Конечно, национал-социалисты встретили большую симпатию среди протестантов задолго до 1933 года, и неудивительно, что национал-социалистическая партия «немецких христиан» сумела получить две трети мест на церковных выборах летом 1933 года и избрать своего кандидата Мюллера «рейхсепископом». Евангелистские молодежные объединения, насчитывающие более миллиона членов и являющиеся крупнейшим молодежным объединением в Германии, все равно склонялись к национальному лагерю и в декабре 1933 года объединились в гитлерюгенд. Но были и встречные течения, выступавшие против политизации религии и создавшие встречное движение в лице Исповедующей церкви, к которой присоединилось около трети пасторов. Примечательно, что после этого национал-социалисты потеряли интерес к дальнейшей унификации протестантизма, тем более что критика ограничивалась внутрицерковными проблемами и в остальном не противостояла политике нового режима[16]
.У католиков ситуация была иной. Конечно, и здесь было много точек соприкосновения с целями нацистского правительства: неприятие модерной «асфальтовой культуры», а также пропаганда авторитарного правления. Но католический центр, каким бы национальным он ни казался, был одним из создателей Веймарского государства наравне с левыми либералами и социал-демократами, и поэтому нацисты взирали на него с тем же подозрением, что и на обширную социально-культурную сеть католической среды с ее молодежными объединениями, учреждениями социального обеспечения и профсоюзными организациями.