История и теория наций и национализма

Механизм возникновения наций как «воображаемых сообществ» описан в книге Б. Андерсона. Нации и национализм, по его мнению, приходят на смену таким культурным системам, как религиозное сообщество и династическое государство. Андерсон обращает внимание на интегрирующую роль в Средневековье религиозных языков (в частности, латыни). Священные тексты католиков всей Европы были на латыни, и это играло объединяющую роль. Третьим компонентом, консервирующим средневековое, донациональное мировоззрение, было восприятие времени. В Средневековье Библия и церковная история воспринимались если не как современные, но как «бывшие вчера». Не было представления о длительных временных структурах. Андерсон пишет: «По существу, я утверждал, что сама возможность вообразить нацию возникала исторически лишь там и тогда, где и когда утрачивали свою аксиоматическую власть над людскими умами три основополагающих культурных представления, причем все исключительно древние. Первым было представление о том, что какой-то особый письменный язык дает привилегированный доступ к онтологической истине, и именно потому, что он – неотделимая часть этой истины. Именно эта идея породила великие трансконтинентальные братства христианского мира, исламской Уммы и т. д. Второй была вера в то, что общество естественным образом организуется вокруг высших центров и под их властью: монархов, которые были лицами, обособленными от других людей, и правили благодаря той или иной форме космологического (божественного) произволения. Лояльности людей непременно были иерархическими и центростремительными, так как правитель, подобно Священному Писанию, был центром доступа к бытию и частью этого бытия. Третьим было такое представление о темпоральности, в котором космология и история были неразличимы, а истоки мира и людей – в глубине своей идентичны. Сочетаясь, эти идеи прочно укореняли человеческие жизни в самой природе вещей, придавая определенный смысл повседневным фатальностям существования (прежде всего смерти, лишениям и рабству) и так или иначе предлагая от них избавление.

Медленный, неровный упадок этих взаимосвязанных убеждений, произошедший сначала в Западной Европе, а потом везде под воздействием экономических изменений, “открытий” (социальных и научных) и развития все более быстрых коммуникаций, вбил клин между космологией и историей. Отсюда неудивительно, что происходил поиск, так сказать, нового способа, с помощью которого можно было бы осмысленно связать воедино братство, власть и время. И, наверное, ничто так не способствовало ускорению этого поиска и не делало его столь плодотворным, как печатный капитализм, открывший для быстро растущего числа людей возможность осознать самих себя и связать себя с другими людьми принципиально новыми способами»[81].

Принципиальные перемены начались в Европе в XVI в., с распространением книгопечатания и изменением роли латыни. С Реформацией получают распространение популярные печатные массовые издания на национальных языках, которые становятся доступными не узкому слою интеллектуалов и церковников, знающих латынь, а широким массам населения. В это время начинается замещение латыни национальными языками в сфере государственного бюрократического делопроизводства. «Эти печатные языки закладывали основы национального сознания тремя разными способами. Во-первых, и в первую очередь, они создавали унифицированные поля обмена и коммуникации, располагавшиеся ниже латыни, но выше местных разговорных языков. Люди, говорившие на колоссальном множестве французских, английских или испанских языков, которым могло оказаться трудно или даже невозможно понять друг друга в разговоре, обрели способность понимать друг друга через печать и газету. В этом процессе они постепенно стали сознавать присутствие сотен тысяч или даже миллионов людей в их особом языковом поле, но одновременно и то, что только эти сотни тысяч или миллионы к нему принадлежали. И именно эти со-читатели, с которыми они были связаны печатью, образовали в своей секулярной, партикулярной, зримой незримости зародыш национально воображаемого сообщества. Во-вторых, печатный капитализм придал языку новую устойчивость, которая в долгосрочной перспективе помогла выстроить образ древности, занимающий столь важное место в субъективном представлении о нации… В-третьих, печатный капитализм создал такие языки власти, которые были отличны по типу от прежних административных местных наречий. К каждому из печатных языков некоторые диалекты неизбежно были “ближе”; они и определили их конечные формы. Их обделенные удачей собратья, все еще поддающиеся ассимиляции складывающимся печатным языком, утратили привилегированное положение, и в первую очередь потому, что оказались безуспешными (или лишь относительно успешными) их попытки настоять на собственной печатной форме»[82]. Андерсон называет эти процессы «лексикографической революцией».