История Италии. Том II

В ближайшие к Турину города вести о восстании доходили в виде слухов, подчас фантастических, более отдаленные узнали о восстании уже после его поражения. Не довольствуясь этим, власти вновь обратились в эти дни за помощью к правым социалистам. Едва лишь в Турине начались бои, как начальник кабинета министра внутренних дел Каррадини с ведома и с одобрения министра телеграфировал префекту Милана, чтобы тот повлиял на Турати и Тревеса: пусть они вмешаются прямо или косвенно в ход событий. «Настаивайте (в разговоре с Турати. — К. К.), как только сможете, чтобы была избегнута опасность объявления всеобщей стачки» (сочувствия туринским рабочим), — вновь телеграфировал Коррадини префекту день спустя[744]. Можно не сомневаться, что Турати выполнил просьбу префекта. В Милане «рабочие-машиностроители были потрясены, — рассказал впоследствии секретарь федерации машиностроителей. — Было собрание, на котором решили оставаться спокойными, так как события в Турине не имеют политического характера» (?!)[745].

Потом были массовые репрессии и аресты в Турине, горячее сочувствие и восхищение итальянских рабочих и левых социалистов «героической борьбой туринских пролетариев за мир» (как гласила выпущенная в Милане нелегальная прокламация), страх и ненависть буржуа и правых социалистов. С барским пренебрежением писали последние о туринских повстанцах, как о людях, которые «с яростью безумцев бьются головой о стену, которую хотят разрушить»[746].

«…Какое государство сейчас не устало, какой народ не говорит открыто об этом? Возьмите Италию, где на почве этой усталости было длительное революционное движение, требовавшее прекращения бойни», — говорил В. И. Ленин на Втором всероссийском съезде Советов 8 ноября 1917 г.[747]

* * *

Приближалась зима. Все острей не хватало хлеба, и в Монтечиторио депутаты с нескрываемым ужасом говорили о тысячных толпах, которые в холод и дождь собираются у дверей продуктовых лавок и топливных складов. Снова и снова вспыхивали в разных концах страны огоньки народных волнений, раздавались мятежные выкрики «Да здравствует мир! Долой войну!» Над страной сгущалась атмосфера глухой реакции. Шли массовые аресты, издавались драконовские законы, распоряжения, запрещавшие даже в частных письмах сообщать о положении страны сведения, расходящиеся с официальными, каравшие пятью годами тюрьмы за слова и поступки, которые только могли «угнетающе» повлиять (даже не повлияли!) на настроение в стране. Правительство, как сообщал Гире, арестовывало и бросало в тюрьмы даже не за участие в антивоенной демонстрации — просто за неосмотрительно вырвавшееся проклятье войне[748].

Наиболее оголтелым «ультра» это казалось, однако, недостаточным. Еще в первые годы войны националисты вкупе со сторонниками Муссолини выступали с заявлениями о том, что парламентская система управления изжила себя. В марте 1917 г. после получения в Италии известий о свержении самодержавия в России они обратились к правительству с требованием применять более жесткие меры к противникам войны. Они настаивали на запрете значительной части социалистических газет, запрете всех, даже закрытых рабочих собраний и т. п. Большинство итальянских политических деятелей, не только либералов, но и часть самих «ультра», во главе с социал-реформистами, предпочитали, однако, действовать более привычным методом либерального лавирования и частичных реформ. Весной и летом 1917 г. выдвигаемые ими проекты реформ (разумеется, послевоенных!) — налоговой, финансовой, административной, аграрной — не сходили со страниц итальянской буржуазной прессы. Авторы этих проектов не скрывали соображений, которыми они при этом руководствовались. «Отсталые государства оставляют проведение реформ революции, которая следует за великой войной. Просвещенные государства проводят реформы сами», — писала «Нуова антолоджиа»[749].

Против политики «зажима» были и глава итальянского правительства Бозелли, и министр внутренних дел Орландо. «Внутренняя политика Италии во время войны, — писал впоследствии Орландо, — была политикой, широко вооружавшей государство полицейскими средствами, и давала ему достаточно широкие возможности вмешательства и репрессий». И если она не доходила до запрета «политической партии, выступающей против войны» (т. е. ИСП), то это происходило «не из фетишистского почтения к принципам свободы… но из соображений пользы», ибо «излишние репрессии и насилия могли принести плоды, опасные для государства»[750].

Сторонники «жесткой линии», тем не менее, не унимались. Война (и рост влияния военщины на внутреннюю жизнь страны) способствовала тому, что многие из них видели своего «дуче» (вождя) в фактическом главнокомандующем итальянской армии Кадорне.