История марксистской диалектики (От возникновения марксизма до ленинского этапа)

Маркс замечает, что разрешение этих антиномий у Гегеля лишь кажущееся. Всякий раз найденное единство их утрачивается в соприкосновении с миром действительности. Это происходит потому, что Гегель превращает абстрактно-логические категории необходимости, всеобщего, цели и т.д. в самостоятельные, независимые от этой действительности, наделенные собственным движением и жизнью субъекты, тогда как реальное бытие оказывается лишь предикатом этих абстракций, берется не само по себе, а лишь как момент в реализации «понятия», как его конечное и частное воплощение. Так и идея государства превращается в самостоятельный субъект, тогда как действительные субъекты государственного бытия: «…гражданское общество, семья, „обстоятельства, произвол и т.д.“ – становятся… недействительными, означающими нечто отличное от них самих, объективными моментами идеи» (2, I, 224 – 225).

Не составляет исключения и «имманентная цель» государства. Реализация такой цели, пишет Маркс, может быть лишь магической. Нет средств, в которых цель нуждается для своего осуществления. Отсутствует и воплощающая такую «всеобщую цель» цель особенная, т.е. определенная цель, «опосредствованно особым содержанием, целью в действовании». Цель же, «которая не является особой целью, не есть цель, подобно тому как действование без цели есть бесцельное… действование».

Конечно, было бы нелепо сказать, что Гегель вообще отвергает самостоятельное значение «эмпирических моментов бытия». В ряде случаев Маркс оценивает гегелевский анализ государства и исторического процесса как необыкновенно глубокий, полный острых и точных характеристик. Однако в целом эти «эмпирические моменты бытия» служат Гегелю не столько материалом исследования, сколько фоном, на котором разрешаются драмы самостоятельных, отчужденных от реального бытия логических сущностей. Именно в этом видит Маркс коренной порок всей гегелевской теории государства. «Эмпирическая действительность, – пишет Маркс, – таким образом, принимается такой, какова она есть; она объявляется также разумной, но разумной не в силу своего собственного разума, а в силу того, что эмпирическому факту в его эмпирическом существовании приписывается значение, лежащее за пределами его самого» (2, I, 226). И если, добавляет Маркс, опустить некоторые конкретные определения, то мы получим главу из логики, а не анализ действительного государства. Отсюда, собственно, и проистекает принципиальная оценка гегелевской философии права: «Философское значение имеет здесь не логика самого дела, а дело самой логики» (2, I, 236). Точно так же, как реальное бытие вообще рассматривается Гегелем как феномен идеи и подводится под логические категории, так и в теории государства и права Гегель подводит различные формы государственного устройства под одну из них. Для него эти формы лишь частные, а стало быть и дурные, формы, и лишь один из способов государственного устройства, а именно монархический, выделяется им как единственно соответствующий «идее» государства.

Критикуя гегелевскую концепцию государства, Маркс сопоставляет два противоположных типа государственного устройства – монархию и демократию. Если в демократии, рассуждает он, государственный строй выступает как самоопределение народа, как государственный строй народа, то в монархии, наоборот, мы имеем народ государственного строя. В первом случае государственный строй приводится к своему реальному основанию, к бытию народа и оказывается лишь одним из моментов этого бытия. Во втором случае народ оказывается только моментом в бытии вне его лежащей сущности. В монархии, таким образом, субъект подменяется предикатом, особенное – всеобщим, реальное – идеальным, бытие – понятием, цель – средством. Действительные отношения предстают перед нами в извращенном виде.

В этом анализе Маркс впервые обратил внимание на факт чрезвычайной важности. Он отмечает, что «абстракция» государства, его обособление от реального бытия общества не есть выдумка или заблуждение философа. Эта «абстракция» имеет вполне реальный смысл и реальную почву. Она продукт такого общественного состояния, когда государственный строй, форма правления, до такой степени отделяется от народного бытия, что становится таким особенным внутри всеобщности общественной жизни, которое подминает под себя другие особенности этой жизни, а вместе с ними и самое ее реальную всеобщность.