История моей жизни

Солнце уже высоко, когда мы с Сашей возвращаемся домой, чувствую себя усталым и, сказать откровенно, объевшимся. Я перегружен небывалыми в моей жизни впечатлениями, и мне хочется остаться одному и хорошенько во всем разобраться.

Николай приходит домой сейчас же после нас. Он слегка покачивается и без всякой причины тихо смеется.

Уже утро. Саша уводит его в спальню, и я слышу, как она уговаривает его лечь спать. Он что-то возражает, в чем-то упрекает Сашу. Саша всячески его успокаивает, и я слышу:

- Ну, с чего ты это взял? Ведь я же все время была с Алешей.

- Я все знаю, все!.. Меня не обманешь...

Что-то падает тяжелое, слышен легкий вскрик сестры.

Я настораживаюсь. Затем раздаются какие-то глухие мягкие удары и мелкий, совершенно неестественный смешок Саши.

- Ну, будет, не сумасшествуй... Ну, перестань...

И вслед за этим она сама выбегает в столовую, стараясь изобразить человека, готового сейчас расхохотаться после чрезвычайно смешного происшествия. Но странное выражение ее глаз я тяжелое порывистое дыхание совершенно не гармонируют с ее как будто веселым настроением.

- Что такое? - спрашиваю я.

- Да ничего. Ну, знаешь, человек выпил - день такой, вся Москва пьет, большой праздник, радостное настроение... Ну, он зацепил столик, там стояла лампа... Вот и все...

Минутное молчание, а затем Саша спрашивает меня, не хочу ли я спать.

- Нет, мне все равно не заснуть.

- Ну, тогда знаешь что, - живо подхватывает Саша, - пойди погулять... Сегодня ты увидишь Москву в самом прекрасном весеннем наряде.. Пойди, голубчик, а потом, когда вернешься, мы поедим и тогда уже ляжем спать...

Очевидно, сестра старается убрать меня. Я это хорошо сознаю и, надев мое новое черное платье, купленное сестрой на рост, ухожу. Я крайне недоволен моим длинным пальто: оно всем бросается в глаза и портит всю мою фигуру.

Иду по Каретно-Садовой. Всюду флаги, и мелкие, торопливые, веселые, хохочущие звуки маленьких колоколов наполняют Москву таким звоном, таким серебряным смехом, что невольно становится весело самому и особенно ярким кажутся блики весеннего солнца.

Хорошо!.. Да, в Москве сейчас очень хорошо... Вхожу на Тверскую улицу. Здесь еще краше - и дома, и чисто выметенная мостовая, и праздничные толпы людей, и даже кашляющие звуки гармоники и немного резкие песни подвыпивших мастеровых не кажутся уже столь дикими в это чудесное ароматное утро. Мне Саша говорила, чтобы я обязательно посмотрел на памятник Пушкину, поставленный в прошлом году, и я спрашиваю у одного прохожего - где стоит этот памятник.

- Пройдете прямо, - отвечает он мне, - и с этой же правой стороны увидите памятник, - он стоит в начале Тверского бульвара.

Я благодарю и иду дальше.

Сегодня нет свободных извозчиков. Мужчины и женщины, одетые по-праздничному, катаются по городу и делают визиты. Не только седоки, но и лошади разряжены.

В гривах и челках светятся разноцветные ленточки, а в хвостах вплетена свежая зелень.

Страстная площадь. Трезвон не прекращается ни на минуту.

Колокольни перекликаются между собой, а здесь - внизу - веселые лица, смех и щелканье семечек.

На углах продают красные и голубые шары, появляются первые мороженики. Детвора заполняет улицу и тротуары.

На самом углу Тверской улицы и площади останавливается рысак, и из коляски выходят два молодых человека в туго накрахмаленных воротничках и новых шляпах. Оба сильно выпивши. По наружности, насколько можно судить, молодые люди принадлежат к богатому купеческому классу. Это подтверждается тем, что они разъезжают не на извозчике, а в своем собственном экипаже. Завидя меня, один из них, указывая на меня пальцем, громко смеется и кричит:

- Васька, гляди-ка, какой жиденок затесался!

- Где? - спрашивает другой, хотя отлично видит меня.

- Да вот же... Эй, ты, Мошка, стой!..

У меня кровь бросается в лицо, в глазах - колючие иглы, невольно ускоряю шаг. Вот уже бульвар, я вижу памятник.

Преследование продолжается и становится наглее.

- Тпру, Мошка, не удирай! - слышу я у себя за спиной.

Встрeчные улыбаются: всем, вероятно, нравится эта веселая молодых купчиков. Я почти бегу, но мое желание уйти от преследователей придает им еще больше смелости.

Стыд, огромный, невыносимый, тяжелый стыд сжигает меня. Я теряю соображение, сердце замирает в грудя.

Перед глазами мелькают неясные очертания вершин колоколен, куски голубого неба и желтые блики теплого солнца. Сворачиваю на бульвар, направляюсь прямо к памятнику, в надежде, что меня здесь оставят в покое.

Но один из моих преследователей хватает меня за пальто и кричит:

- Тпру, жид... тпру, жид...

Детишки помирают со смеху, и не очень огорчены взрослые. И вот тут со мной происходит страшная неожиданность. Я левой рукой ударяю молодого парня с такой силой, что он падает через цепь памятника на гранит. Силой инерции я сам теряю равновесие и сваливаюсь вместе с моим врагом, и, не помня себя от злости и мучительного негодования, я впиваюсь зубами в его шею...

В глазах моих темнеет. Теряю над собой волю...

Сбегается народ, я это чувствую по топоту ног и по множеству голосов. Слышу отдельные возгласы: