История моей жизни

А сейчас мы с Иосифом проходим через несколько больших и богато обставленных комнат, пока не попадаем в детскую, где я Розенцвейгу рассказываю о театре и о Гарине. Иосиф, не дослушав меня, кричит через открытую дверь:

- Яков, иди сюда скорей!..

Из соседней комнаты входит брат Иосифа. Ему уже теперь двенадцать лет. Он перешел во второй класс. Он попрежнему горд и самостоятелен. Лицо у него смуглое, глаза черные, а на остром подбородке ямочки.

- Чего орешь? - спрашивает Яков, покосившись в мою сторону.

- Понимаешь, он знаком с Гариным... Вчера весь вечер пробыл за сценой... Гарин поцеловал его... Он, когда хочет, может пойти в театр без билета... Честное слово!.. - сыплет без передышки Иосиф.

Яков заинтересовывается, но не хочет подавать виду и сдвигает черные брови. Но я вижу, как с его тонкого лица спадает гордое выражение, а губы складываются в улыбку.

- Это правда? - коротко спрашивает он, обращаясь ко мне.

- Да, правда...

- Как ты попал к Гарину?

- Он сам со мною познакомился... Я стоял около дверей, а он выходит из театра и говорит мне: "Давай познакомимся... Я - артист Гарин, а ты Мишка..."

- Какой Мишка?

- Не знаю. Назвал он так, и теперь весь театр меня Мишкой зовет...

Иосиф хохочет, а Яков улыбается уже по-настоящему.

В это время мимо детской проходит Эсфирь - сестра Розенцвейгов. На ней коричневое платье и черный передник. Длинная и толстая коса, цвета спелого каштана, перевязана красной ленточкой. Лицом похожа на Якова.

- Эсфирь, пойди-ка сюда! - приглашает ее Яков.

Девочка входит, скользя темным взором по нашим возбужденным лицам, и, подняв тонкую, с острым локтем руку к затылку, перебрасывает тяжелую косу со спины на грудь.

Запоминаю ее высокие башмаки, плотно обхватывающие ноги и поблескивающие черным лаком.

- Вот этот мальчик хорошо знаком с Гариным, - представляет меня Яков.

- Гарин его Мишкой называет, - сквозь смех вставляет Иосиф.

Эсфирь медленно поднимает ресницы и спрашивает, обращаясь ко мне:

- А как вас на самом деле зовут?

Впервые за всю мою жизнь мне говорят "вас", и я от неожиданности начинаю краснеть.

- В Петербурге, - отвечаю я, - меня звали Сеня, а здесь - Шимеле... Сейчас пойду на репетицию... Меня там ждут... - бессознательно добавляю я и чувствую, как стыд обдает меня горячей кровью.

Эсфирь черными ресницами проводит черту по моему пылающему лицу и насмешливо кривит губы, обнажая сверкающую россыпь нежно-кремовых зубов.

- Вы там какую роль играете? - спрашивает она, и хитрым женским смехом наполняются ее прищуренные темные глаза.

Мне становится душно в этом просторном доме, и уж не помню, как хватаю фуражку и ухожу. На улице глотаю свежий воздух и спешу к театру.

Слышу, меня кто-то догоняет. Оглядываюсь - Яков.

- Послушай... мне нельзя с тобою? - просительно спрашивает он.

- Отчего нельзя? Можно... Попрошу Гарина - он и позволит. Ты мне только дверь открой: ручка высокая очень... Я войду один, а потом тебя позову.

Яков на все согласен, лишь бы попасть в театр.

На сцене обычная суета: готовятся, как я потом узнаю, к репетиции "Разбойников". Обстановка та же, что и вчера. Нет только "бури", и позолоченный трон обтянут коричневой материей. Актеры бродят по сцене с тетрадками в руках. Суфлер залезает в будку.

- А, Мишка! Пришел? Тебя Гарин спрашивал, - бросает мне на ходу режиссер.

Бегу в уборную Гарина и застаю его сидящим за гримировальным столом. Перед ним - недопитый полуштоф водки, кусочек черного хлеба и обкусанный соленый огурец. На нем - ночная сорочка, брюки и мягкие туфли. На диване измятая постель.

- Вот молодец, что пришел... Здравствуй, миляга!.. Ты, брат, мне нужен...

Гарин откидывает мягкую прядь волос и молча, но выразительно показывает на диван.

- Здесь ночевал... Вот что жена делает... Эх-хе! Хотят меня разлучить со сценой... Ну, конечно, разве можно?.. Именитая дворянка, и вдруг муж комедиант... Позор!.. А того она не знает, что сорок тысяч прекраснейших женщин не смогут меня, Константина Гарина, оторвать от искусства...

Я понимаю, что Гарин говорит сейчас не со мною, а что ему просто необходимо высказаться. По его красивому, но измученному бессонной ночью лицу и по протяжным вздохам, время от времени вырывающимся из его широкой груди, видно, как этот человек страдает, и в моем сердце растет к нему такое участие, что готов на какие угодно подвиги, лишь бы вернуть его к тому веселому и безобидному настроению, в каком я его видел вчера.

- Мишка, друг мой... После репетиции я напишу письмецо, и ты отнесешь его на Киевскую улицу... Эххе!.. Еще одно, последнее сказанье - и жизнь семейная окончена моя... Вот что, Мишка... Вчера ночью я попал в какую-то гадость и башмаки испакостил... Можешь ты их вычистить?

- Могу, господин Гарин! - с горячей готовностью откликаюсь я.

- В таком случае, возьми их, и в бутафорской...

Не дослушав, хватаю ботинки и убегаю. А немного погодя когда возвращаюсь с начищенной обувью, я вижу Гарина, широко шагающего по комнате и на ходу подтягивающего брюки.

- Ай да Мишка!.. Хороший ты, брат, человечище...

Он подходит к столу, берет в руку зеленоватый штоф и задумывается.