История моей жизни

Все это происходит в детской, в довольно просторной и почти пустой комнате, если не считать одного длинного стола, черной классной доски и нескольких географических карт, развешанных на стенах.

Иосиф поминутно убегает и возвращается с сообщением о том, кто выразил согласие быть на спектакле.

- Бабушка с дедушкой сказали, что придут обязательно... И мама обещалась... А у Гриши товарищи. Сейчас пойду просить их... Можно? добавляет Иосиф, обращаясь ко мне, и, не дождавшись ответа, убегает.

Яков расставляет стулья, принесенные из всех комнат. Я сижу в углу и с тоской поглядываю на Якова. Сознание, что я сейчас стану для всех смешным, тревожит, волнует и заранее стыдит меня.

Из моей подавленной памяти выливаются первые слова: "Дуй, ветер, пока не лопнут щеки...", а дальше - ни звука. Все остальное кто-то "вы дунул" из моей головы. И зачем так торопиться?.. Лучше бы завтра это устроить... Ах, если бы я мог превратиться в муху и незаметно вылететь отсюда!..

Прибегает Иосиф.

- Яков, скажи ты Эсфири... Чего она ломается?.. Ее подруги Прива и Лиза хотят пойти, а она отговаривает.

- Ладно, сейчас пойду сам, - отзывается Яков, занятый расстановкой стульев. - А Мендель придет?

- Он читает Дарвина и разговаривать не желает.

- Хорошо, сейчас иду...

Яков уходит, и мы с Иосифом остаемся вдвоем.

Маленький Розенцвейг не умолкает ни на минуту и пристает ко мне со всякими глупыми вопросами и советами. А я трушу, собираюсь в комочек и заранее измеряю глубину пропасти, куда я неминуемо скачусь, как только соберется публика.

Появление Эсфири с двумя подругами убивает меня наповал.

От сильного смущения у меня глаза заволакиваются и в ушах шумит. Но это состояние длится не долго. Яков, должно быть, сумел убедить сестру в том, что я отлично подражаю Гарину и что мое выступление окажется "замечательным".

Сейчас Эсфирь смотрит на меня не прищуренными глазами, и в ее улыбке я уже не замечаю презрительной насмешливости.

Напротив, она хочет принять деятельное участие, советует меня загримировать и до начала спрятать меня от "публики".

Мысль, брошенная Эсфирью, сейчас же находит отклик, и тихий дом оживает, наполняется молодыми голосами, раскатистым смехом, вспышками коротких споров, беготней и хлопаньем дверей.

Притаскивают ширму, чтобы спрятать меня от зрителей до моего выхода. Потом приносят "мамин" платок.

Из него Эсфирь с помощью подруг - двух тоненьких блондинок с голубыми ленточками в коротеньких косичках - хочет сделать для меня плащ.

Но я так мал, а платок настолько велик, что приходится сложить его вдвое. Меня вертят во все стороны, заставляют изгибаться, выпрямляться, забывая, что я предмет одушевленный. Вся эта суетня вокруг моей особы начинает мне нравиться, и я постепенно осваиваюсь. Когда длинноногая Эсфирь, с булавками в губах, заправской портнихой опускается предо мною на корточки, чтобы закрепить складки "королевского плаща", я весело смеюсь ей прямо в лицо и в упор разглядываю двух поблескивающих мальчиков в ее черных густообресниченных глазах.

Собирается публика. Первыми появляются бабушка и дедушка.

Иосиф усаживает их в первом ряду и тараторит безостановочно.

Говорит он со стариками по-еврейски.

- Это ничего, что он маленький... Яков говорит, что он настоящий артист... Честное слово!..

- Ты мне скажи, кто он такой и откуда взялся? - спрашивает дедушка и в ожидании ответа отгибает раковину уха большим и указательным пальцами.

- Его мама служила у нас прислугой, - понизив голос, отвечает Иосиф и отходит от стариков.

Я понимаю, что маленькому Розенцвейгу неловко перед чужими девочками: он не хочет, чтобы они знали, что среди них находится сын кухарки. При этой мысли мне самому становится неловко, и, чтобы не пасть в глайах Эсфири и ее подруг, а главное, чтобы не выдать моего низкого происхождения, я начинаю говорить громко, становлюсь требовательным, капризным... А когда Эсфирь хочет вместо соломы положить на мою голову какую-то тряпку, я решительно, отказываюсь от этого украшения, угрожая уходом.

- Ну, ладно, Сеня, пусть будет по-твоему, - успокаивает она меня.

И я действительно успокаиваюсь и надолго запоминаю нежный голос Эсфири, впервые назвавшей меня "Сеня".

Пока со мной возятся за ширмой, Яков собирает "публику", а я поглядываю сквозь щелку и о каждом входящем спрашиваю у Эсфири: "А это кто?" И девочка дает мне подробные объяснения. Она старается быть ласковой, потому что я разрешаю ей делать со мною все, что жочет.

О дедушке она рассказывает, что он "страшно" умен и образован: перевел с латинского на древнееврейский язык сочинения Спинозы. Меня это очень удивляет: по моим понятиям, человек, не говорящий по-русски, образованным быть не может.

Входит Гриша - старший брат Розенцвейгов. Он высок и широкоплеч. На плоском подбородке пробивается черный пушок.

Верхняя губа у него испорчена - не то обожжена, не то изъедена, и большие желтые зубы всегда обнажены. Гриша в последнем классе гимназии. Его сопровождают два товарища - тоже восьмиклассники.