История моей жизни

- Вы что думаете: вас поблагодарят за то, что вы меня убьете?.. Нет, голубчики, вы за это так ответите, что всю жизнь будете помнить... Я вам ничего не сделал худого. И посмейте только!..

Мой взволнованный голос, а главное - чистое произношение русского языка приводит моих врагов в удивление, похожее на замешательство. Они переглядываются, делают какие-то знаки друг другу, и, наконец, Митька-Скок задает мне вопрос:

- А за что ты сюда попал?

- Я искалечил одного богача...

Камера поражена. Малолетние узники глядят на меня широко раскрытыми глазами.

- Ты?! Искалечил? Ну, расскажи, как это ты сделал, и кто такой этот самый богач...

Чувствую себя освобожденным и с облегчением перевожу дух.

Подробно рассказываю своим слушателям о погроме и о том моменте, когда я бросил в Амбатьелло осколок зеркала. Меня слушают с большим вниманием.

Некоторые из арестантов, больше всех заинтересованные, предлагают мне сесть на нары и не бояться.

- Знаете что? - восклицает староста. - Сделаем его нашим звонарем, и он расквитается с нами за парашу.

- Хочешь быть звонарем? - обращается он ко мне.

- А что это значит? - в свою очередь спрашиваю я.

- Звонарь - это сказочник. Ты будешь нам рассказывать сказки, а мы тебя будем слушать, а за это ты не будешь платить за парашу... Вы согласны? спрашивает староста, обращаясь к остальным.

- Конечно, пускай... Что ж, послушаем... Видно, у него колокол хорошо работает.

- Дадим ему кличку.

- Давай дадим...

- Ты будешь у нас - Мишка-Арапчик.

- Почему Мишка? - невольно вырывается у меня.

- А потому, что ты кудлатый и короткопалый, вот и выходишь вроде медвежонка, - объясняет мне староста.

К вечеру я окончательно осваиваюсь и уже не чувствую никакого гнета тюремной жизни. Ребята хорошие, меня не обижают и много от меня не требуют.

Вечером, после проверки, я сажусь посреди камеры и рассказываю моим внимательным слушателям все, что я когда-либо слышал, все, что я прочел, а больше всего то, что я выдумываю во время рассказа. Получается смесь из рассказов, повестей и романов Майн-Рида, Купера, Монтшена, Габорио, волшебных сказок Арона Пииеса и печальных сказаний Станислава.

Я сам испытываю внутреннюю радость, и мне нравится, что я могу заинтересовать слушающих меня. В голове роятся образы, происшествия, таинственные видения, герои необычайной силы и смелости, великодушные разбойники, грабящие для того, чтобы раздать награбленное бедным...

Рассказываю о том, как страдают люди от любви, от пламенной прекрасной любви... Рассказываю о бедных индейцах, замученных белыми плантаторами.

И все, о чем я мечтал в тихие вечера, и все, что мне представляется наиболее героическим, благородным и красивым, я отдаю притихшим узникам, забывая, что сижу в тюрьме, что меня гонят на неведомую родину и что грядущую осень я встречу босиком и в холодной косоворотке.

Да и могу ли я думать о таких мелочах, когда, напитав свой голос звонким серебром, я бросаю горячие призывы к геройству, к уничтожению злой несправедливости, к обогащению бедных, к борьбе с богатыми, с жестокими царями и... городовыми!

В холодный сентябрьский день я в сопровождении конвойного выхожу из виленской тюрьмы и направляюсь к железной дороге.

Через два часа мы уже на станции Новые Свенцяны, где конвойный передает меня из рук в руки долговязому городовому, с облезлой шашкой на боку и говорит:

- Прими арестанта... Назначен в Старые Свенцяны в распоряжение исправника.

Тощий длинный городовой с опущенными усами и серыми безжизненными глазами дотрагивается рукой до моего плеча и нехотя роняет: - Идем!..

Выходим из вокзала и направляемся по шоссейной дороге, ведущей в уездный город Свенцяйы. На мне полуистлевшая косоворотка. Болят и покрыты корочками мои ноги, босые и заскорузлые. Мы идем по узкой тропинке соснового леса, перепрыгивая через множество луж. Городовой шагает длинными тонкими ногами широко и быстро, а я, чтобы успеть за ним, бегу мелкой иноходью, что отчасти меня и радует: на бегу согреваюсь.

Низкое небо, резкий холодный ветер и сыплющиеся с деревьев капли недавно прошедшего дождя создают тяжелое настроение. Не знаю, что ждет меня в этом городе, являющемся моей родиной.

Пытаюсь заговорить с моим конвойным, но тот, согнув узкую длинную Спину, хранит угрюмое молчание.

Вдруг позади нас раздается тарахтение колес. Конвойный оглядывается и говорит:

- Почтарь едет, може, подвезет...

Нас догоняет бричка, запряженная парой гнедых тощих лошадей.

На облучке сидит одноглазый еврей с длинным кнутом в руках.

- Стой!.. Подвези малость, - обращается к "ямщику" мой провожатый.

- Сядьте, панове, - говорит почтарь, и мы забираемся на бричку.

Первым делом я зарываю ноги в сено и мокрыми руками закрываю грудь от ветра.

Ухабистая дорога, серое низкое небо и осенняя муть впереди наводят на печальные мысли.

"Что будет, что будет?" - мысленно задаю себе вопрос, но ответа не нахожу.

Элли, - так зовут почтаря, - причмокнув на лошадей, оглядывается, глядит на меня и Спрашивает по-еврейски:

- Ты чей?

Отвечаю, что я - сын Вигдора Свирского. Элли, повидимому, удивлен.

- Вигдора, говоришь ты? Откуда же ты взялся?