История моей жизни. Наследная принцесса Саксонии о скандале в королевской семье

Доктор Мартен попросил меня подписать бумагу, в которой говорилось, что я добровольно поступаю в клинику La Maiterie и вверяю себя его заботам и заботам его коллеги. Чутье подсказало мне, что лучше ничего не подписывать. Я наотрез отказалась подписывать представленный им документ, однако предложила, чтобы мой адвокат составил другой. В нем говорилось, что я по своей воле поступаю в La Maiterie, но только до тех пор, пока сама того желаю, и ни днем дольше. Так и было сделано. Доктор Мартен послал за расторопной сиделкой в униформе; после того как я попрощалась с Леопольдом, меня отвели на маленькую виллу, где мне приготовили комнаты.

Я очень устала, но благодаря природному любопытству обращала внимание на новое странное окружение. Идя по коридору, я невольно вздрагивала от пронзительных криков, доносившихся из комнаты напротив. Испугавшись, я остановилась и спросила у сиделки, в чем дело.

Она посмотрела на меня не без иронии и с полуулыбкой ответила:

– Что за шум? О, это один польский граф, который живет тут последние тридцать пять лет!

До тех пор я считала La Maiterie частным санаторием. В тот миг, придя в неописуемый ужас, я поняла, что нахожусь в сумасшедшем доме.

Мне казалось, что я умру от потрясения. Я очутилась в том самом месте, которого боялась больше всего на свете, – а ведь именно из страха перед клиникой для душевнобольных я пожертвовала своей репутацией! Такой поворот судьбы оказался слишком крутым для моих и без того натянутых нервов. Совершенно измученная и раздавленная, я вошла в отведенные мне комнаты, села в кресло, не в силах говорить, и едва не потеряла сознание от утомления. Одного взгляда на забранные решетками окна было достаточно, чтобы понять: я узница. Кто, кроме меня или любого человека, перенесшего то же, что и я, способен оценить весь ужас подобной обстановки?! Я ждала, что придет блаженное забвение и смягчит для меня страх запоров и решеток, однако забвение все не приходило. Все мои чувства обострились до крайности. Я перенесла такие муки, что даже сегодня дрожу всем телом, вспоминая о них, и благодарю Господа за свободу!

Я попросила сиделку принести что-нибудь поесть; спустя какое-то время, показавшееся мне бесконечностью, мне принесли несколько эмалированных блюд, в которых лежала холодная, плохо приготовленная, неаппетитная еда. При виде таких кушаний меня замутило. Аппетит у меня пропал. Мне принесли ложку, но не дали ни ножа, ни вилки; мне недоставало самых простых удобств, сопровождающих обычную трапезу. Я с гадливостью отвернулась, и меня охватило отвращение к жизни. Подобно Иову, мне захотелось проклянуть Господа и умереть, такой одинокой и разбитой я себя почувствовала. Я заплакала, и вдруг мне показалось, что маленькие нежные губки осушают поцелуями мои слезы. Я представила, как маленькие ручки обнимают меня за шею, представила невинные глазки, которые смотрят на меня с вековой мудростью, какую я замечаю лишь в глазах маленьких детей. Я услышала чей-то шепот, который утешал меня и говорил, что из многих страданий я обрету много радости. Кроме того, голос призывал меня мужаться ради того крошечного существа, которое я скоро произведу на свет.

Утешенная и успокоенная, я вытерла слезы и приступила к осмотру моего нового жилища. Если не считать ощущения «закрытости», господствовавшего во всей вилле, мои комнаты оказались довольно уютными и были обставлены со вкусом. Утешала мысль: пусть я здесь в самом деле заперта, но ведь и внешний мир теперь полностью отгорожен от меня – в каком-то смысле в клинике я находилась в большей безопасности, чем в отеле.

Доктор Мартен предложил приставить ко мне двух сиделок, но я отказалась, ибо нет на свете более черствой и бестактной особы, чем сиделка в психиатрической клинике. От них хотелось держаться подальше. Чем больше сиделок я видела во время моего пребывания в La Maiterie, тем меньше они мне нравились; за несколькими немногими исключениями, они по натуре совершенно не годились для ухода за бедными страдальцами, вверенными их попечению. Казалось, ими владела единственная мысль: поскольку пациенты безумны, для них все сойдет, даже самое грубое и недоброе обращение.

Повторялась прежняя история тирании с позиции силы. Мне бывало даже любопытно наблюдать за сиделками низкого происхождения. Они как будто получали радость, намеренно раздражая и подстрекая несчастных знатных дам, вверенных их попечению. Их злоба стала для меня лишним доказательством того, что ненависть низших классов к аристократии неистребима и всегда тлеет. Требуется совсем немного, чтобы из тлеющей искры ненависти разгорелось пламя.

Зато моя горничная была сама доброта; каждое утро в семь часов она готовила мне освежающую чашку шоколада. Шоколад стал единственным теплым, утешительным напитком за весь день.