История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Ксендз молчал. Посмотрели на Янаша, который весь дрожал. Никита, покорно стоя у дверей, ждал, не смея отозваться.

– Прошу, ясно пани, – сказал он наконец, не в состоянии удержаться, – я глупый холоп, но я так думаю, что если бы они имели силу и мощь над нами, зачем бы им было нужно просить нас и так нас жалеть?

– Ты прав! – прибавил Янаш. – С разбойниками в торги входить не годится. Пани мечникова, благодетельница, позвольте мне встать, пойду поглядеть оборону, не может быть, чтобы мы здесь могли их бояться. Полковник Дуленба обещал помощь.

– Отдать ему жену и имущество, – сказал ксендз, – но больше ничего.

Мечникова задумалась над бумагой. Кивнула Никите, шепнув ему, чтобы шёл к Доршаковой, а сама с дочкой спустилась в свою комнату. Ядзя тянула немного с выходом, посмотрела на Янашка, который ей улыбнулся, поманил её рукой, но мать уже увела её за собой.

Нетерпение добавило Янашу сил – он сразу начал вставать с ложка и одеваться. Пани Збоинская ещё стояла над той запиской, с которой не знала, что делать, когда вошла Агафья.

Вид её мог испугать – была такой побледневшей, испачканной и как бы бессознательной. Со времени своего выхода из заключения она ничего на себе не поправила – забыла обо всём.

Распущенные волосы спадали на плечи, глаза пылали каким-то огнём отчаяния и ужаса, порванное платье тряпьём тащилось по земле.

Вошла, остановилась, но с серьёзностью, странно отражающейся от этого истощения и запущености, не испуганная, не униженная видом мечниковой, которая направила на неё любопытный взгляд.

– Что люди говорят? Что этот человек обо мне поведал? – отозвалась она, не склонив даже головы. – Меня должны выдать? Разве я чей-то скот?

– Муж о вас упоминает! – отвечала мечникова. – Я так думаю. Плохого вы имели мужа, это правда, но вы его жена.

– Я? Жена? Того, что заключил меня в подземелье? Этого убийцы и злодея, – начала яростно, поднимая руки, Агафья. – Я его знать не хочу! Я его проклинаю. Пани, – крикнула она, бросаясь в середине комнаты на колени и заламывая руки, – сжалься над несчастной. Защити меня, возьми меня с собой. Я тебе служить буду, я откуплюсь, я…

Тут прервало её рыдание.

– Успокойся! – сказала, приближаясь к ней, мечникова. – Силой никто бы тебя не выдал.

Агафья медленно встала, подошла к руке стоящей мечниковой, почти силой её схватила и горячо начала целовать.

– Вы не знаете этого человека! Вы не знаете, что я с ним натерпелась! Кто же расскажет?!

И из её глаз брызнули слёзы.

Все женщины поплакали, приблизились к ней и начали утешать.

Ксендз Жудра стоял задумчивый.

– Что же сделать с этой бумагой? – сказал он тихо.

– Выбросить её прочь, – воскликнула Агафья.

– Иди и будь спокойна! – отозвалась мечникова. – А если чувствуешь себя здесь в большей безопасности, приходи к нам, не оставим тебя одну.

Когда эта сцена происходила в комнате мечниковой, Янаш уже встал и, хотя чуствовал себя слабым, сошёл вниз. У него было побледневшее лицо, пылающие глаза, но силы выработала у нём воля. Прежде чем отворил дверь, он сказал себе, что не даст узнать, что страдает, что должен быть здоровым.

Вошёл с улыбкой на устах. Ничто не могло остановить Ядзи, чтобы не поспешила к нему. Она смотрела в его глаза, пытаясь прочесть в них боль, но её там не нашла. Вид девушки рассеял её остаток.

Агафья ушла, начали заново вчитываться в бумагу. Двенадцать часов давал в ней татарин для составления выкупа, а видно, где-нибудь в ближайших горах должны были стоять на часах, потому что наказывали повесить на башне белую хоругвь или, если бы таковой не было до вечера, грозили нападением.

– На татарскую веру полагаться невозможно, – сказал Янаш, – в замке можно обороняться хоть с малой горстью. Пушек у татар нет, стены высокие и мощные, а пруд, а оружие всё-таки, которого у нас достаточно, а множество людей в собственной обороне также должны быть деятельны! Да будет воля Божья!

Эти слова повторила мечникова:

– Да будет воля Божья! Никита подслушивал за дверью, боялся, чтобы ради спокойствия не дали выкупа. Он ушёл почти обрадованный и, свистя, сел под стеной, с хлебом и огурцом в руке. Во втором дворе чужих не было, потому что сюда их не пускали. Большая часть людей обедала и беседовала в нижнем помещении, остальные на башнях и стенах стояли на часах. Подняв глаза, Никита удивился, когда в том самом месте, что вчера, снова увидел Горпинку, стоящую с фартуком в зубах. Она выглядела, словно и теперь хотела что-то поведать.

Никита, которому измождённую девушку было жаль, поднял хлеб свой вверх, показал его ей и спросил:

– Хочешь есть?

Она потрялся головой.

– Что же ты так тут стоишь под стеной? – спросил он.

– Мне нужно что-то сказать, – шепнула она, – но очень боюсь. Никита кивнул, чтобы подошла; она колебалась, испуганно осмотрелась и, кружа, медленно приблизилась к нему и, опёрлась о стену, вытягивая босые ноги, покалеченные, обвязанные листьями и тряпками.

Фартук ей помогал, потому что непрестанно его грызла, прежде чем решилась на слово. Нагнулась к Никите.

– Она уже вернулась! – шепнула она шибко и поднялась, как бы не говорила ничего.

– Кто же – она?