История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Среди глухого молчания, как сдавленное бормотание, доходили голоса из нижнего замка. Грустью и тревогой задрожало сердце девушки. Её тень несомненно зметили в дверях. Медленно подошёл Янаш; она узнала его по походке.

– Что слышно? – шепнула она.

– Тишину, – сказал Янаш, – ничего, настораживаем уши, прикладываем их к земле. Возвращаюсь с моста, люди на нём стоят в готовности, никто не спит, наибольшее бдение. Вы, по крайней мере, можете, лечь и отдохнуть, полажась на меня.

– Отдохнуть! Заснуть! Чтобы пробудиться от крика дичи и шума! Нет, – отозвалась Ядзя, – нет, я предпочитаю видеть приходящую опасность, чем чувствовать её, когда на нас нападут, но с которой же стороны?

– Никто этого угадать не может, – говорил Янаш, – люди спорят; татары, если вспомнить, давно не нападали на Гродек.

Говорят, что на них тут некогда напали врасплох и побили, пржде чем удалось убежать, что костями их устлали урочище, которое до сегодняшнего дня зовут Татарским, и что они не решаются пускаться в степи между горами. Но они имеют хорошего проводника в Доршаке.

– Боже мой! – воскликнула Ядзя. – Когда я впервые его увидела, меня охватил страх; на лице была написана измена.

Девушка вздохнула.

– Если бы не вы, что бы с нами было! – отозвалась она тихо. – Сейчас бы, связанные, носили воду татарским коням.

– А! Не вспоминай, пани, о том, мы пережили ту минуту с Божью благодатью – забудем о ней.

– Вам это вольно, нам – никогда, – говорила Ядзя. – Я не забуду никогда и того, что вам обязана жизнью и что смела вас трусом называть, когда вы нас остерегали.

– Я не смел говорить вам этого, – прибавил Янаш, – но когда я сам первый раз выехал на объезд границ, заблудившись, мы натолкнулись на лагерь в долине, который не мог быть иным, как татарским. Доршак смеялся, говоря со мной, что пограничную стражу я принял за орду. Однако я всё-таки лагерь поляков распознать бы сумел, а Доршак имел к этому побуждения, что мне противоречил.

– Как это? Вы видели?

– Да, – прибавил Янаш, – вдалеке мы заметили шатры их и табун коней, но мы из чащи могли уйти незамеченными.

Ядзя задумалась и вздрогнула.

– Очень вас беспокоят раны? – спросила она.

– А! Ничуть! – проговорил Янаш. – Только бы помнил, что когда человек чувствует себя в наибольшей безопасности, должен быть осторожным… и никому не верить.

– Как это – никому?

– Незнакомому, – пояснил, смеясь, Янаш.

– Но ты хорошо бы сделал, если бы пошёл отдохнуть, пане Янаш, – сказала она.

– Не могу, вы отдыхайте. Кто же знает, где теперь Доршак и есть ли минута отдыха? Мне было бы стыдно на мгновение прикрыть глаза.

– А мне вас жаль! Жаль!

– Пане Ядвига, но я счастливейший из людей! Может ли быть большее счастье, как служить своим благодетелям! Я хорошо помню, что обязан всем вам.

– Ты заплатил уже нам долг с избытком, – сказала Ядзя, – и мы вам обязаны.

– Годится такое говорить!

– Я бы вам гораздо больше хотела поведать, но – мне нельзя, – шепнула Ядзя. – Мама мне дала нагоняй, когда хотела идти за тобой приглядывать… на самом деле не знаю, почему.

Она опустила глаза. Янаш вздрогнул и зарумянился, но ночью нельзя было заметить выражение его лица. Он с почтением приблизился к Ядзе и, целуя её руку, потихоньку взволнованным голосом сказал:

– Ночь такая слякотная и холодная, прошу вас, возвращайтесь наверх. – И он шибко спустился на несколько ступеней вниз, так, что, прежде чем Ядзя подняла головку, его уже не было.

Она стояла ещё какое-то время в дверях, смотря в темноту, и медленно вернулась на лестницу, вздыхая. Янаш, отойдя на несколько шагов, остановился в укрытии. Его сердце билось, он не думал сейчас ни об опасности, ни о татарах, взвешивал эти несколько слов, которые выскользнули из уст девушки мимо воли – и считался с совестью.

Ядзя была так молода и такой ещё ребёнок – следовало держаться от неё вдалеке и не пробуждать чувства, которые давно в нём жили, но выйти на свет не имели права. Значит, мечникова заметила избыточное доверие и сближение? Может подозревала его… Мысль эта сжигала Янаша. Он чувствовал себя неблагодарным и предателем, признавал себя виновным. Он неплохо видел то, что уже взгляд матери казался опасным! Был им, может, обременён.

Благородное сердце сироты содрогалось от самого подозрения его в такой чёрной неблагодарности. Никогда не поднял он глаза на мечниковну с какой-то дерзкой мыслью; она была для него существом святым, чем-то больше, нежели сестрой; а ребёнок этот был так ангельски добр, что его своей излишней доверчивостью приближал, придавал смелости, вынуждал забывать, какая неизмеримая пропасть их разделяла.