История одиночества

по-видимому, имеется мало убедительных или неопровержимых доказательств того, что мы переживаем эпидемию одиночества в пожилом возрасте или что со временем показатели одиночества заметно возросли. … Значительное, по словам респондентов, одиночество («очень/часто одинок») испытывают примерно 5–15 % населения в возрасте 65 лет и старше, и этот показатель остается стабильным на протяжении последних 60 лет[974].

Данные по целому ряду западных стран за период с 1948 года, собранные Клэр Венгер и ее коллегами, показали аналогичные результаты[975]. В этом контексте установленный Национальной статистической службой в 2018 году показатель: «часто/всегда» – 5 %, хотя и относится ко всему взрослому населению, не выглядит как отклонение.

Возникают два вопроса. Первый – это природа растущей обеспокоенности по поводу одиночества, которое стало рассматриваться как характерный изъян нашего времени. Сочетание демографических, политических, культурных, идеологических и медицинских факторов создало категорию опыта, такую же широкую, как и патология меланхолии, столь распространенная до XX века[976]. Паника случилась и на личном уровне. «Тревога одиночества, – гласило первое полномасштабное исследование по этой теме (1961), – является широко распространенным состоянием в современном обществе»[977]. Эми Рокач в исследовании «Одиночество в прошлом и настоящем и его влияние на нашу жизнь» (2015) пишет, что «все мы испытываем его жгучую боль, социальное отчуждение и негативное воздействие на нашу самооценку»[978]. Независимо от того, удалось избежать его или нет, боязнь выпасть из компании рассматривалась как действенная сила в обществе XX – начала XXI века.

Второй вопрос, который и станет предметом заключительного раздела этой главы, – принципиально важная граница между одиночеством и уединением. Новая стратегия правительства основана на широко используемой формулировке Даниэля Перлмана и Летиции Энн Пеплау, писавших в 1981 году о «субъективном, нежелательном ощущении отсутствия или потери дружеских отношений»: «Это происходит при несоответствии между количеством и качеством социальных отношений, которые у нас есть, и тех, которых мы желаем»[979]. Преимущество этой конструкции в том, что она позволяет различать одиночество как чувственное состояние и как социальную изоляцию, физическое событие; однако она не проясняет критически важного различия между временем наедине с собой, которое ценится и приветствуется, и отсутствием душевной компании, вызывающим негативные эмоции в диапазоне от простого недовольства до сильных страданий[980]. Или, если воспользоваться выражением Стефани Доурик, – между уединением, «в котором достаточно комфортно с самим собой», и одиночеством как «некомфортным пребыванием без кого-либо»[981]. «В уединении, – пишет Томас Дамм, – каждый из нас сам по себе, но не одинок, потому что мы более или менее счастливо заняты самими собой, рядом с самими собой»[982]. Отсутствие такой поглощенности – начало одиночества. «Наш язык мудро почувствовал эти две стороны пребывания человека наедине с собой, – писал Пауль Тиллих. – Он создал слово „одиночество“, чтобы выразить боль пребывания наедине с собой, и создал слово „уединение“, чтобы выразить блаженство пребывания наедине с собой»[983]. Самое лаконичное определение одиночества – неудачное уединение[984]. Это выдвигает на первый план важнейший вопрос о том, почему практически во всех опросах, начиная с 1940-х годов, значительное большинство тех, кто временно или постоянно живет один, не говорят, что они одиноки. Учитывая резкий рост числа пожилых и одиночных домохозяйств, вопрос не в том, почему было так много острого одиночества, а в том, почему его было так мало.

Паника