История одиночества

За графиками изменений скрываются существенные вариации в опыте и поведении, наблюдаемые в этот период. Социальные инспекторы продолжали выявлять перенаселенность и неадекватное предоставление основных услуг вплоть до третьей четверти XX века. Электроснабжение стало почти повсеместным лишь в 1970-е годы[674]. Жены представителей рабочего класса, чей образ жизни исследовали Марджери Спринг Райс в 1939 году и Ханна Гаврон в 1966-м, испытывали тот же уровень домашнего дискомфорта, что был типичен для поколения их бабушек и дедушек[675]. После внедрения программ по ликвидации трущоб лишь меньшинство горожан осталось ютиться в жилье, официально признанном негодным, – в таком, например, рос в 1950-х будущий министр труда Алан Джонсон[676]. В середине века диапазон условий жизни рабочего класса был, вероятно, шире, чем когда-либо в истории: устойчивое число людей продолжало жить в нищете, достойной пера Диккенса, тогда как их более удачливые современники наслаждались пространством, теплом и бытовыми приборами, которые для вышестоящих на социальной лестнице стали правом по рождению[677].

Поворотным моментом стал доклад Паркера Морриса от 1961 года, в котором были установлены новые официальные стандарты как для частного, так и для государственного жилья. Главная рекомендация, содержавшаяся в «Доме сегодня и завтра», заключалась в том, что при любом уровне доходов домашнее пространство должно позволять как совместную, так и одиночную деятельность. Послевоенное процветание породило «социальную и экономическую революцию», которая, в свою очередь, выдвинула на первый план то, что в докладе было названо «двойной тенденцией семейной жизни»[678]. Было уже недостаточно обеспечить кров для коллективного домохозяйства. Суть современного дома заключалась в перемещении между разными степенями социальности в зависимости от личных наклонностей и жизненного цикла семьи. Правильно спроектированное и отапливаемое пространство должно позволять жильцам выбирать, когда и как они взаимодействуют друг с другом. «Семейная жизнь является как общинной, так и индивидуальной, – пояснял автор доклада. – Есть процесс объединения для деятельности, в которой семья участвует как единое целое, – для приема пищи, разговора, общих занятий и т. д., и есть необходимость уединения для осуществления индивидуальных видов деятельности, таких как чтение, письмо или занятие определенным хобби»[679]. Изменения были направлены в сторону больших возможностей для ухода из общества других людей. Это касалось не только растущего числа домохозяйств из одного или двух человек, но и родителей с растущими детьми. «Это желание жить своей жизнью все большую часть времени, проводимого дома, распространяется на всю семью», – писал Паркер Моррис.

Подростки хотят слушать пластинки; кто-то другой хочет смотреть телевизор; кто-то решает попробовать себя в самоделках; все это наряду с домашней работой означает, что отдельные члены семьи все больше нуждаются в возможности переместиться от камина в какую-то другую часть дома – если только (во всяком случае зимой) они смогут при этом не замерзнуть[680].

Общей нитью, проходящей через формирующуюся структуру отдыха, было потребление массовой коммуникации. На одном уровне это было дальнейшее развитие практик, которые, как мы видели в третьей главе, становились в XIX веке обычным явлением в домах среднего класса, а благодаря процветающему рынку подержанных товаров их можно было нередко наблюдать и в более бедных домах. Отчасти это изменение было обусловлено недавним достижением всеобщей грамотности. Успехи викторианской школы привели к тому, что в составе населения остались группы пожилых мужчин и женщин, чье владение письменным словом определялось прежними недостатками в возможностях получения образования[681]. Необходимость читать родителям или бабушкам и дедушкам не исчезала до конца межвоенного периода. После 1945 года пожилые люди уже все чаще проводили время за чтением[682].