История Первого Болгарского царства

Легаты вернулись в счастливом неведении в Рим, и Рим радовался своей победе. Но папа проявил неосторожность, забыв, что те, кто проявлял наибольшую озабоченность сделкой, были сами булгары. В начале 880 г. от Бориса прибыло посольство к папскому двору. Иоанн был полон надежд, но булгарский посол, боярин по имени Фрунтиций, просто выразил уважение своего господина и объявил, что все в Болгарии обстояло очень благоприятно; и это все. Однако Иоанн не мог не расценивать данные слова как благоприятный признак; он отправил письмо назад, исполненный нетерпеливого ожидания[248], и написал также императору Василию, чтобы выразить свое удовлетворение[249]. Но Болгария не дала ответа, и Иоанн был озадачен и обеспокоен. Он снова написал в конце 880 г., чтобы спросить, почему булгарский хан не отправил в Рим другое посольство; хорватский епископ Феодосий Нона дал ему понять, что при дворе формировалось еще одно посольство. Но вновь наступила тишина; так же тишина приветствовала следующее письмо папы, написанное в 881 г.[250] Иоанн не мог понять, что произошло. В конце года епископ Марин, прежний друг Бориса, вернулся из посольства в Константинополь и открыл глаза папе на то, что действительно произошло на соборе 879 г. В ярости Иоанн сместил двух легатов, которые посещали собор, и отлучил от церкви Фотия[251]. Но когда он писал, правда открылась ему; он начал понимать, почему Фотий легко отказался от своих прав на Болгарию. Фотий не забыл булгар. Фотий понял, что Борис не желал возвращаться к римской зависимости; путь навстречу Восточной церкви удовлетворял его гораздо больше. И Борис вполне мог сам позаботиться о себе.

Рим потерпел поражение. Иоанн был обманут в своей победе, обхитренный патриархом. Болгария, земля, за которую преемники святого Петра боролись столь упорно, навсегда отказалась от покровительства Рима. Но папе Иоанну не дали долго раздумывать о нанесенных ему оскорблениях. 15 декабря 882 г. он был отравлен, как говорили, своими врагами. Епископ Марин заступил на его место — но во всей этой ситуации было что-то таинственное, зловещее[252].

Борис скорее склонялся к Востоку, нежели к Западу; и его выбор был почти неизбежен. На первый взгляд, он мог отдать некоторое предпочтение патронажу отдаленного Рима по сравнению с близко расположенным Константинополем; но Рим действительно не мог дать хану то, что он хотел, и не представлял для него большого значения. В Константинополе император воспринимался как высшая персона, а его превосходство было санкционировано церковью. Он не являлся только цезарем, но был также наместником Бога, и поэтому все, что принадлежало цезарю и Богу, могло быть справедливо предоставлено ему. На Западе, с другой стороны, всегда существовала двойная преданность. Римская церковь отказалась признать свою зависимость от светской власти. Ее амбиции носили международный характер, а единственным правителем был папа; и он не только запретил вмешательство в свои дела со стороны светского правителя, но и указывал на необходимость сохранения контроля церковью даже над светскими решениями монархов. Независимо от того, какими доводами руководствовался Борис при обращении в христианство, он, конечно, намеревался использовать новую религию в собственной стране для ее объединения и совершенствования автократии. Моделью здесь для него являлся император; цезарепапизм империи должен был быть скопирован в Болгарии. Именно потому, что Константинополь не желал предоставить хану независимость, о которой тот мечтал, он обратился к Риму; но вскоре понял, что Рим всегда стремился к гораздо более строгому контролю над своими подданными. Он был полезен булгарскому монарху только в качестве угрозы сохранению главенства Константинополя.