История Рильке и Родена. Ты должен измениться

О Каппусе известно немного, поскольку семья Рильке решила не включать его имя или его биографию в первую публикацию книги, хотя в дальнейшем некоторые издания предваряло его вводное слово. Неясно также и почему Рильке поддерживал переписку с незнакомцем, который ничего не мог ему дать. Однако судя по тому, что некоторые письма обращены Рильке будто к себе в юности, нет сомнений в том, что он сочувствует молодому поэту и товарищу по «бесконечной жуткой каторге» военного училища.

Куда важнее, однако, своевременность писем Каппуса. Он написал Рильке в то время, когда поэт искал свою точку опоры в Париже, и нашел – в лице Родена, – поэтому оценил желание другого найти свое место. Деревянный Пиноккио стал «настоящим мальчиком», как только отец разглядел его доброту; молодые художники находят опору, когда видят свое отражение в глазах наставника.

В то время Рильке сам был крайне наивным, но Каппус негласно возвел его в свои учителя, и Рильке серьезно отнесся к такой ответственности. Он писал Каппусу письма важным тоном, на который осмелится только новичок – примерять одежды учителя и проверять, как они сидят. Но Рильке знал, что не вправе давать советов о творчестве: «Я написал одиннадцать или двенадцать книг, но почти ничего за них не получил, заплатили же и вовсе только за четыре».

Если суммировать, Рильке не стал давать Каппусу советов о деятельности поэта – он стал рассказывать о поэтической жизни. Этого он ждал от Родена, и с тех пор письма к Каппусу станут для него чем-то вроде полевых заметок.

Глава 8

Через два дня после того, как Паула Беккер заявила, что Рильке и Вестхоф следует на время расстаться, Рильке именно так и поступил. Он еще не оправился после сильного приступа лихорадки и решил, что изношенное зимой тело излечит только Средиземное море. Клара осталась в Париже, чтобы закончить работу, а Рильке, получив немного денег от отца, сел на переполненный поезд до Тосканы, завернулся в верблюжий плед и всю дорогу дрожал.

Поэт остановился на фешенебельном прибрежном курорте Виареджо у подножья мраморных гор вблизи городка Каррара. Он тут же нарядился в красно-черный полосатый купальный костюм и с томиком «Нильс Люне» отправился босиком бродить по песчаному пляжу. Мягкий песок и солнце обычно питали Рильке живительной силой, но не в этот раз. Море казалось уныло гладким, а соленый воздух вызывал жажду. Столики в ресторанах были, к сожалению, круглыми, а не квадратными. А хуже всего, что вокруг повсюду звучала немецкая речь.

Хотя Рильке прятался за французскими газетами, официанты все равно принимали заказы на немецком. Молодожены за соседним столиком ворковали по-немецки. В отдалении громко болтали приезжие. «Я густо очерчивал свое одиночество, но – безуспешно», – писал Рильке жене.

Казалось, будто за ним повсюду следует семья. Немецкий был оружием гордыни, с помощью которого мать возносилась над чехами, и языком военного правительства, раздавившего отцовскую гордость. Для самого Рильке немецкий был языком обидчиков и символом незаслуженного превосходства. На обеды он стал все чаще уединяться в собственном номере.

Не в силах сосредоточиться на чтении, в апреле Рильке написал два письма молодому поэту Францу Каппусу. В то время Рильке старался ужиться с неуверенностью и даже пробовал восхвалять ее:

«Времени здесь нет, года ничего не значат, и десять лет – ничто. Художник не подсчитывает и не рассчитывает, а зреет подобно дереву, не подгоняя рост, и стойко переносит весенний шторм – в нем нет страха, что лето не наступит. Ведь оно придет. Но придет лишь к терпеливому», – писал поэт.

Подобным образом он однажды описал и Родена, как «затопленное собой» дерево, что «глубоко вырыло место для его сердца».

Неизвестно, нашел Каппус в этих словах утешение или нет, но самому Рильке они не помогли – он по-прежнему чувствовал себя ростком. Поэт посоветовал юному другу найти наставника и назвал тех, от кого получил больше всего знаний о творчестве:

«Глубине и бесконечности искусства я научился лишь у двоих: у величайшего писателя Йенса Петера Якобсена и Огюста Родена, скульптора, что не имеет себе равных среди всех ныне живущих художников».

Возможно, Каппусу хватило мудрости не сближаться с наставником. Выдающееся влияние Родена вдохновляло Рильке, но в то же время и бросало тень ничтожности на его творчество. Поэт боялся, что его работам не хватает вещественной силы прорицательного скульптора. «Меня мучает физическая боль от невозможности передать телесную форму», – писал Рильке. Стихами не заполнить выставки, а глагол не равен жесту.

Волнение, охватившее поэта, повторяло его детские ночные кошмары о чем-то «непомерно огромном, невыносимо тяжелом, запредельно близком». Потянулись дни без единого написанного слова. Он отдалился от дома и отдался на волю течению. Что дальше? Он представлял, как вернется к Вестхоф в Париж, но не знал, чем там займется. Возможно, возьмется за книгу о друге Родена художнике Эжене Каррьере, знаменитом своими задумчивыми портретами в размытых коричневых тонах.