История Рильке и Родена. Ты должен измениться

Рильке молил жену о понимании и восторгался ей. Он не собирался сворачивать со своего блудного пути: «Я не оставлю своего опасного, иногда крайне безответственного пути, не променяю его на более понятное, более смиренное положение, пока последний, единственный голос не заговорит со мной», – говорил он.

Рильке ценил любовь, просто он предпочитал ее в непереходном состоянии – без объектного дополнения, как лучистый круг. Иначе любовь превращается во владение, а любимый человек – в собственность. Точнее он выразился в «Записках Мальте»:

«Любить – значит, сгорать в пламени. Любить – значит, освещать мир бесконечной свечой. Любить – значит, уходить. Любить – значит, терпеть».

Домашний очаг Рильке считал самым обжигающим пламенем, и предпочел бы выпрыгнуть в окно, чем сгореть заживо, – может, он и чувствовал себя лишь декорацией, но шрамы лучше, чем безликость. Семья по мнению поэта полностью уничтожала личность.

Он не понимал, что жена отчасти с этим соглашалась, – видел лишь, что она хотела стремиться к своему предназначению. И пока Рильке проводил рождественские праздники на Капри, Вестхоф отправилась в Египет, где друзья предложили ей несколько заказов и временное жилье.

Никогда прежде не видел ее поэт такой целеустремленной: «После первой встречи с Роденом она ни к чему больше так не стремилась, как сейчас».

Теперь, когда для поэта начался новый виток творчества, он немного завидовал занятости жены. Путешествие в Италию оказалось полнейшей ошибкой. Там его все отвлекало: в городе повсюду пьяные немецкие туристы, а гости хозяйки много болтают и мало работают. И хотя в Италии легко найти тихий уголок для работы, лишь в Париже поэту удавалось по-настоящему трудиться. Город стал для него подобием военной академии, где приходилось преодолевать страх и работать несмотря на него.

Только в этот раз он дождался конца учебы.

«И вновь мне ужасно захотелось одиночества, парижского одиночества. Как же прав я был, когда думал об этой необходимости, и какой же вред причинил себе, когда, вопреки всякому пониманию, отчасти упустил, отчасти потерял такую возможность. Случится ли она вновь? Тут, кажется мне, нет однозначного ответа», – писал поэт в феврале.

Так он провел время до весны, до возвращения жены из Египта. Они провели вместе две недели в Италии, но всякий след былой страсти между ними стерся. Рильке жаждал услышать рассказы жены об Африке, но у нее не нашлось историй. На ее лице застыла гримаса разочарования, и это напомнило поэту Бере, о которой один знакомый сказал: «Бог мой! Неужели обязательно напускать на себя вид такой нелюбви». И вновь пути Вестхоф и Рильке разошлись: на этот раз она отправилась в Германию, а он – во Францию. И хотя она долгие годы поддерживали связь, брак их развалился.

Рильке знал, что в этот раз Париж станет другим. Теперь он ничей сын и ничей секретарь. Он едва ли отец и муж теперь. Влюбленные сплетаются, будто лозы, говорил поэт, и ему наконец-то удалось выпутаться из этих объятий. Когда Франц Каппус однажды пожаловался, что любимые его покидают, Рильке посоветовал ему обратить внимание, «как расширяется пространство вокруг». В этой пустоте поэт наконец обрел себя – где-то между строк, где наконец свободно задышал.

Глава 11

Двадцатый век порывал с веком девятнадцатым, а новое поколение художников без оглядки на прошлое устремлялось в непознанное. В Западной Европе многие прониклись интересом к колониальным культурам и в собственном творчестве обращались к «примитивному» африканскому искусству, заигрывали с сексуальными табу. Всего за несколько лет бархатные мазки импрессионизма сгустились в угловатые линии кубизма, а дамы Моне с солнечными зонтиками в руках уступили место моделям Тулуз-Лотрека в перьях, бесстыдно выставляющим напоказ чулки вместе с подвязками.

Синхронное наступление кубизма во Франции, футуризма в Италии и экспрессионизма в Германии проложило дорогу новому абстрактному искусству, которое обещало то ли раскрепостить живопись, то ли полностью ее уничтожить – смотря с чьей точки зрения судить. И, если считать, что у той эпохи был свой литературный манифест, то им, без сомнения, стала вышедшая в 1908 году книга немецкого историка искусства Вильгельма Воррингера «Абстракция и эмпатия: психология стиля».

Изначально работа задумывалась только как диссертация, и двадцатишестилетний кандидат в доктора наук не мог даже предположить, какой восторженный прием будет ждать его труд с первых же шагов. Идея книги пришла к нему случайно. Как он потом писал в предисловии к одному из поздних изданий, тему для будущего исследования он искал долго и безуспешно, пока в 1905 году она не нашла его сама, и случилось это во время посещения им парижского музея этнографии в Трокадеро.