История Рильке и Родена. Ты должен измениться

Свой вклад в беспорядочную жизнь особняка вносил и друг де Макса Кокто, молодой поэт, прославившийся чтениями своих стихов в каком-нибудь из игорных домов на Елисейских Полях, которые устраивал все тот же де Макс. Кокто был взвинчено-энергичен, длиннорук, длинноног, вечно всклокочен и любил подшутить над ближними. Однажды, ожидая друга, который должен был навестить его в «Отеле Бирон», Кокто нацепил искусственную бороду, как у Санта-Клауса, и вышел в сад. Когда друг приехал и в поисках Кокто тоже вышел в сад, то увидел там зловещую бородатую фигуру, вышагивающую туда-сюда среди сорняков. Кто это, Роден? – подумал гость. Но что ему делать в саду в такой поздний час – может быть, он спятил? Не желая выяснять это лично, гость развернулся и бросился наутек.

Ночами у Кокто собирались артисты, он держал для них открытый салон. Стареющий Катулл Мендес читал стихи, а музыкант из Венесуэлы Рейнальдо Ган играл собравшимся свои песни. Иногда Кокто устраивал «бодлеровские сеансы» и не спал сутками напролет, сидя на полу на расстеленной козлиной шкуре, зарисовывая тексты и записывая рисунки.

Время от времени его эксперименты с наркотиками действительно оказывались продуктивными (или, по крайней мере, не совсем контрпродуктивными). Так, литературный журнал «Шахерезада» Кокто издавал именно в своей комнате в «Отеле Бирон». Оформленный в модном тогда стиле ар-нуво, журнал мог похвастаться присутствием на своих страницах опусов ярчайших знаменитостей: рисунки Айседоры Дункан соседствовали со стихами Гийома Аполлинера, текстами Мориса Ростана, Эдмона Ростана и многих других.

Рильке редко принимал участие в бурной жизни, которая кипела вокруг. Музыкальные пристрастия Шуазёль он находил банальными и глупыми, Дункан – слишком громогласной. Он не пил, не принимал наркотики и, разумеется, не танцевал. Лишь много лет спустя Кокто узнал, что Рильке жил с ним в одном доме. Он часто видел свет газовой лампы в окне одной угловой комнаты, но ни разу даже не поинтересовался, что за затворник там обитает.

Ах, знал бы тогда Кокто, что именно слова Рильке послужат ему утешением в один из самых черных периодов его жизни. Когда в конце двадцатых он лечился от опиумной зависимости, то писал, что ему очень хочется иметь при себе экземпляр написанного Рильке «Мальте», чтобы облегчить часы, когда он будет рыгать желчью.

Но в дни юношеских безумств в «Отеле Бирон» Кокто был слишком занят собой, чтобы осознать присутствие гения. «Я считал тогда, что очень много знаю, а жил в грубом невежестве претенциозной юности, – писал он позднее в книге воспоминаний «Парижский альбом». – Успех опьянил меня, я тогда не знал, что бывает успех хуже неудачи, и неудача, стоящая всех успехов на свете. Не знал я и того, что настанет день, и слова дружбы, обращенные ко мне издалека Райнером Марией Рильке, утешат меня за то, что я видел его лампу, горящую в ночи, и не распознал в ней обращенный ко мне зов лететь на этот свет и опалить в нем свои крылья».

В ноябре исполнился год с тех пор, как не стало Паулы Беккер, а Рильке так и не обмолвился ни с кем ни словом о ее смерти. Но теперь воспоминания о ней вдруг захлестнули его потоком вины столь могучим, что противиться ему было невозможно, оставалось лишь следовать за ним туда, куда он его заведет. Рильке понял, что смерть Беккер была тяжела ему даже не тем, что он потерял любимую подругу, а тем, что на свет появилось новое существо, которое было Беккер в смерти.

За трое бессонных суток он написал стихотворение «Реквием по одной подруге». Им поэт частично замаливал грех перед Паулой, которую подвел и у которой была «одна надежда – на жизнь, полную работы, – которая не сбылась», частично же заклинал духа, на что указывал в первых же строках: «У меня есть свой мертвец, и я его отпустил».

Гнев редко звучит в написанном Рильке так открыто, как здесь. По его словам, трагедия жизни Беккер не в смерти, а в том, что это была не ее смерть. Для поэта смерть была самым личным человеческим опытом. Как он писал в «Мальте», смерть – это семя, с которым каждый из нас рождается на свет и которое с каждым прожитым днем прорастает в нас все больше и больше. Вот почему любая – болезненная, полная страданий кончина была бы для Беккер предпочтительнее этой старомодной и деспотической смерти. Рильке винит себя, ее мужа и вообще всех людей мужского пола в несправедливости ее конца: «Я обвиняю всех мужчин».

Но, может быть, для нее была надежда и в смерти, продолжает поэт. Тогда как художники-мужчины свободны в акте творчества производить на свет произведения искусства по своей воле, женщины самим устройством своего тела обречены быть прикованными к миру физического. Рильке молит Беккер, теперь свободную от тела, довершить свою трансформацию и перестать преследовать живых, отказаться от самой жизни: «Не возвращайся. Если можешь, останься/ мертвая средь мертвых…»