История России

Другая трудность, с которой сталкивались раннегосударственные образова­ния, — это трудность легитимации властных полномочий и привилегий того слоя лю­дей, которые составляли государственный аппарат и которых мы называем сегодня правящей элитой. В догосударственных укладах такой слой отсутствовал, а в культуре, соответственно, для какого-либо промежуточного статуса — между родовым либо се­мейным «патриархом» и другими людьми — места не отводилось. Трудность эта могла относительно успешно преодолеваться благодаря сакрализации верховных правите­лей, т.е. возведения их в божественный или производный от божественного ранг, что позволяло им уравнивать по отношению к себе элиту и население и символизировать государственное единство поверх трещин социокультурного раскола. Этому способ­ствовала и абстракция общего для всех Бога (или Неба), вытеснявшая языческое мно­гобожие и скреплявшая социум религиозно.

В данном отношении Россия шла по пути, проложенному до нее другими. Но уже одно то, что она ступила на него позже других и вынуждена была заимствовать их опыт в готовом виде, обусловило уникальную зигзагообразность ее движения по это­му пути. Вопрос о взаимоотношениях верховной власти, элиты и населения всегда ре­шался в стране болезненно, а порой с чистого листа, что сопровождалось насильствен­ным устранением прежней элиты и ее заменой выходцами из народных низов. Говоря иначе, государство использовало ресурсы догосударственной культуры для своего соб­ственного обновления и укрепления, что свидетельствовало о несамодостаточности культуры государственной и стратегической непрочности базового консенсуса.

История знает два основных способа его достижения и воспроизведения. Первый из них наиболее широкое и длительное применение нашел в странах Востока, где го­сударство и олицетворявшие его элитные группы как бы надстраивались над локаль­ными догосударственными мирами, которые консервировались в их исходном куль­турном состоянии. Они интегрировались в государственную целостность благодаря использованию властью упомянутых выше механизмов легитимации, а именно — благодаря адаптации к потребностям большого общества консолидирующих символов малых общностей. В этом случае государство фактически совпадало с верховным пра­вителем, наделенным неограниченной властью, и иерархически выстроенным го­сударственным аппаратом (гражданским и военным), а основная масса населения оставалась в подчиненном, зависимом, объектном положении. Закон, выступавший главным инструментом упорядочивания жизни, фиксировал обязанности и ответствен­ность за его нарушения, но никаких прав — в том числе и права собственности — не обеспечивал и не гарантировал. Сильная сторона такого способа организации социу­ма проявляется в его долговременной устойчивости, слабая — в дефиците внутренних стимулов для развития, для обеспечения исторической динамики.

Второй способ государственного развития возник на выходе из Средневековья в странах Запада. Его предпосылкой стал стихийный отток сельского населения, тяготев­шего к торгово-ремесленным видам деятельности и исторически переросшего феодаль­ный жизненный уклад, в города, что явилось одновременно и причиной, и следствием быстрого развития последних. Это сопровождалось утверждением в городах, изначально претендовавших на самоуправление, нового культурно-исторического человеческого ти­па, осознающего свою субъектность и готового ее отстаивать. Такого рода социокультур­ные сдвиги не могли не сказаться и на изменении функций государства — тем более что примерно в то же время на Западе проявилась и субъектность земельных собственников (феодалов), которая реализовалась в ограничивавших власть монархов институтах со­словного представительства. Отныне государству предстояло уже не столько укреплять мосты между государственной и догосударственной культурами, сколько регулировать отношения между общественными группами, вышедшими из догосударственного объектного состояния и осознавшими себя в качестве субъектов.

Решение этой новой исторической задачи сопровождалось усилением как персо­нально-монархической, так и административно-бюрократической составляющих го­сударственности, но сходство с ее восточными формами оставалось лишь внешним. Европейские абсолютные монархии Нового времени, выстраивая свои бюрократиче­ские «вертикали власти» и легитимируя себя именем Бога, не могли не считаться с тем, что в культуре произошли необратимые изменения и что в ней постепенно уко­ренялась абстракция государства как сущности более высокой, чем воля конкретного монарха. Если даже Людовик XIV и произнес свою знаменитую фразу («государство — это я»), в чем многие историки сомневаются, то она имела смысл только как реакция на умонастроения, которые правомерность такого отождествления ставили под со­мнение. И уже одно то, что в XVII веке англичане, а в XVIII французы сочли возможным своих королей обезглавить, свидетельствовало о том, что понятия о государстве и го­сударе в их головах не совпадали.