История русской идеи

Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишённый широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убеждённое в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы у руках владыки. Отсюда в исходе его царствования – глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом.

Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убеждён в том, что всю свою жизнь он посвящает благу Родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твёрдом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью, и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться».

«Они умер от русского горя», – сказал о нём князь В. П. Мещерский, имея в виду поражение в Крымской войне, которое, по мнению близких, нанесло императору страшную моральную рану и свело в могилу в возрасте 59 лет.

А вот как сложилась судьба его бескомпромиссного оппонента и главного западника А. И. Герцена.

Александр Иванович Герцен был незаконнорожденным сыном богатого и родовитого дворянина И. А. Яковлева и дочери мелкого чиновника из Вюртемберга Луизы Гааг. Отец, очевидно, по причине сердечной привязанности, дал ему фамилию Герцен (от немецкого слова Herz – сердце). Он получил обычное по тем временам образование молодого русского дворянина, то есть ему прислуживал целый легион нянюшек и крепостных слуг, учителей из числа специально отобранных отцом немцев и французов. Как иронично подметил один из биографов, русского барчука мама обучила немецкому языку, а отец французскому.

Сам Герцен в более поздние годы своё стремление к свободе приписывал варварским условиям, окружавшим его в детстве. Но какое «варварство»? Он был избалованным и любимым ребёнком, живым, любопытным, запоем читал книги из библиотеки отца, включая французских просветителей. Расправа над декабристами, как он утверждал, стала поворотной точкой в его судьбе. Потом – дружба с Николаем Огарёвым, «аннибалова» клятва на Воробьёвых горах, учёба в Московском университете. Чтение Шиллера и Гёте, Канта, Шеллинга, Гизо, Сен-Симона, Фурье… Юноша быстро превратился в убеждённого оппозиционера и в числе других «неблагонадёжных» был арестован и сослан в Вятку. Работал там в местной администрации. Затем – период увлечения религией, долгая любовная переписка и венчание с двоюродной сестрой Натали против воли родителей. Романтично! Затем ссылка в Новгород. В 1842 году он вернулся в Москву, начал печататься в журналах, увлёкся философией Гегеля (а кто ею тогда не увлекался?), написал несколько социально значимых статей и вскоре приобрёл репутацию главного представителя инакомыслящего дворянства. Именно Москва стала «ядром якобинства». Именно там возникло «Общество любомудрия», там, в литературном салоне Анны Павловны Елагиной и веневитиновском кружке, разворачивались дискуссии западников и славянофилов. Вот как писал сам Герцен: «В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свеброва, в воскресенье у Елагиной… Это было поколение жалкое, подавленное, в котором бились, задыхались и погибли несколько мучеников… Где Хомяков спорил до четырёх часов утра, начавши в девять, где Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, где Редькин выводил логически личного бога к священной славе Гегеля, где Грановский являлся со своей тихой, но твёрдой речью, где Чаадаев, тщательно одетый с нежным, как из воску лицом, сердил аристократов и православных славян колкими замечаниями, где молодой старик А. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, и куда, наконец, иногда падал, как ракета, Белинский, выжигая кругом всё, что попадало…».