История русской идеи

Расправа – а смертная казнь была отменена ещё во времена императрицы Елизаветы Петровны («исключение» сделали только для Пугачёва) – будила в обществе сострадание. Вместе с тем, «никто не смел показать участия, произнести тёплого слова о родных, о друзьях, которым ещё вчера жали руку, но которые были за ночь взяты…» (писал А. Герцен). С одной стороны, в атмосфере нравственного падения ярче вырисовывались личности, воплощавшие в себе чувство достоинства, с другой стороны, в Россию пришла апатия, появились «лишние люди», не знающие, куда приложить силы. Вслед за «скучающими эгоистами» потянулись «страдающие». Об этом времени Пётр Вяземский в письме Пушкину (от 1825) выразился так: «Оппозиция у нас – бесплодное и пустое ремесло».

Заметный эффект в обществе произвёл только Пётр Яковлевич Чаадаев, первым попытавшийся объять необъятное и оценить значение русской цивилизации в ойкумене. Помните?

«Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт».

«Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы…» —

писал ему А. С. Пушкин.

И Пётр Яковлевич откликнулся! Посвятил! В своих «Философических письмах к даме», написанных по-французски (1831), Чаадаев, выражаясь современным языком, опустил Россию «ниже плинтуса». Его сочинение – не из области философии, а уж тем более не из области политической экономии или социологии. Это «поток сознания», изобретённый им задолго до модернистов, состоящий в основном из умозаключений, безапелляционных, пространных, бездоказательных, доведённых до логического абсурда.

Обратите внимание на эпитеты! У него ведь в России не просто «варварство», а «дикое варварство»! Не просто «суеверие», а «грубое суеверие»! «Мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам». «Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и вы не найдёте ни одного приковывающего к себе воспоминания». «У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда». «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру». «Ныне мы составляем пробел в нравственном миропорядке». «В лучших головах наших есть нечто худшее, чем легковесность»…

Во как! И это в «лучших» головах, заметьте, то есть, Пётр Яковлевич, очевидно, имел в виду и свою. После таких аристократических перлов заклинания городничего в «Ревизоре» насчёт офицерской вдовы, которая будто бы «сама себя высекла», уже не кажутся оригинальными.

«Моё блестящее безумие» – так говорил о своей жизни сам Чаадаев. Чему ж удивляться, если император Николай I объявил его сумасшедшим? В сущности, он слегка пожурил интеллектуала за шалость, потому что никаких реальных гонений от властей не последовало. Зато от недругов и товарищей Пётр Яковлевич услышал немало упрёков: «Этот умный и образованный человек влюблён в самого себя»; «надменный в мыслях»; «совершенное незнание России, потребностей народа и привычка к оппозиции»; «всё, что для нас россиян есть священного, поругано, уничтожено, оклеветано»… О Чаадаеве и Орлове, часто появляющихся в обществе вместе, Герцен написал: «Это первые лишние люди, с которыми я встретился». Славянофил Киреевский негодовал: «Я с каждым часом чувствую, что отличительное, существенное свойство варварства – беспамятство».

Но плевок в будущее уже состоялся. Напутствие Чаадаева адресату – «упражнение в покорности есть настоящее служение Богу» – потом никто и не вспомнит. Зато его сомнительный тезис «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть нечто более прекрасное – это любовь к истине» превратится в кредо всех «граждан мира». Цитаты из «философического письма № 1» будут долго служить знаменем для либералов XIX–XXI веков, охаивающих государство, русскую православную церковь, а заодно и саму Россию. Чаадаев, может быть, первым из русских мыслителей провозгласил западный идеал: «В европейском обществе, как оно сейчас сложилось, всё же царство Божие в известном смысле действительно осуществлено, потому что общество это содержит в себе начало бесконечного прогресса».

Позднее в работе «Апология сумасшедшего» (1837) Чаадаев с большими оговорками и пассажами признавался, что «было преувеличение в этом своеобразном обвинительном акте, предъявленном великому народу и его церкви». Оказывается, «мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа», и «наше могущество держит в трепете мир». «Я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание».