по стопам Стендаля, чей рассказ о битве при Ватерлоо он считал
отличным примером военного реализма. Тот же процесс разрушения
героических мифов был продолжен в беспощадном анализе
психологической работы, приводящей к проявлениям храбрости,
состоящей из тщеславия, недостатка воображения и стереотипного
мышления. Но несмотря на такое сниженное изображение войны и
воинских доблестей, от военных рассказов не складывается
впечатление, что они развенчивают героев и милитаризм. Скорее, это
прославление безотчетного нечестолюбивого героизма в отличие от
героизма расчетливого и честолюбивого, солдата и кадрового
офицера в отличие от петербургского офицерика, прибывшего на
фронт, чтобы изведать поэзию войны и получить Георгия.
Непреднамеренная, естественная храбрость простого солдата и
офицера – вот что больше всего поражает читателя этих рассказов.
Скромные герои ранних военных рассказов Толстого – потомки
пушкинского капитана Миронова и лермонтовского Максима
Максимыча и веха на пути к солдатам и армейским офицерам
В рассказах, написанных во второй половине пятидесятых годов
и в начале шестидесятых, Толстого больше интересует нравоучение,
чем анализ. Эти рассказы –
в 1887) – откровенно дидактичны и нравоучительны, гораздо больше,
чем рассказы последнего, догматического периода. Главная мораль
их – фальшь цивилизации и превосходство естественного человека
над человеком цивилизованным, думающим, сложным, с его
искусственно раздутыми нуждами. В целом они не свидетельствуют,
в отличие от военных рассказов, ни о новых успехах толстовского
метода присвоения и переваривания реальности, ни о развитии его
умения превращать в искусство сырой жизненный опыт (как
некоторые (как, например,
Толстым. Современные критики были правы, увидев в них если не
падение, то, во всяком случае, остановку в развитии толстовского
гения. Но они важны как выражение той ненасытной нравственной
потребности, которая в конце концов привела Толстого к
ко всем его поздним произведениям и к его учению.
искренним и горьким негодованием по поводу эгоизма богатых
(который, правда, он был склонен, полуславянофильски, считать
особенностью материалистической западной цивилизации), особенно
характерен как предвестие духа его последних произведений. Как
художественная проповедь
сильных вещей этого рода. Ближе всего к полному художественному
успеху
только в слишком прямом параллелизме двух характеров, двух
гусаров, отца и сына. Отец – «естественный» «нерефлексирующий»
человек, живущий не слишком нравственной жизнью, но именно в
силу бессознательности и близости к природе благородный даже в
своих пороках и являющий благородное начало в человеке. Сын в тех
же обстоятельствах, в каких был его отец, проявляет себя как трус и
хам, именно потому, что он заражен дурным влиянием цивилизации,
и то, что делает, делает сознательно. Наконец,
же, самая характерная и любопытная толстовская вещь. Это сатира на
человеческую цивилизацию с точки зрения лошади. Метод «остра -
нения» здесь доведен до предела. В сущности, эта вещь – потомок
персидских, китайских и прочих писем восемнадцатого века, где
восточный наблюдатель вводится для обличения нелепостей
современной жизни, «остранняя» их. Здесь, больше чем где бы то ни
было, Толстой – верный последователь французского рационализма.
Интересно, однако, что острие сатиры в
против института собственности, и характерно, что этот рассказ,
написанный перед самой женитьбой, был напечатан только после
толстовского обращения.
Особняком среди его ранних вещей стоят
написан, когда Толстой жил на Кавказе (1852–1853), но он был им
неудовлетворен; он переделал его, опять остался им недоволен и не
отдал бы его в печать, если бы не необходимость заплатить
карточный долг. Рассказ появился в 1863 г., в том виде, который не
устраивал Толстого. Мы не знаем, что он сделал бы с ним в конце
концов, но и в нынешнем виде это его лучшая вещь до
Это история жизни Оленина, молодого юнкера с университетским
образованием, дворянина, в казацкой деревне на Тереке. Главная
идея – контраст утонченной и рефлексирующей личности с
«естественным» человеком, т.е. с казаками. Здесь идеал
естественного человека раннего Толстого находит свое высшее
выражение. В отличие от «естественного человека» Руссо (и
собственного толстовского позднего учения) естественный человек в
естественный, ставит его над различием между добром и злом.