История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1

мнения и приобрели тот особый вид и окраску, которые они

сохранили до самой Революции.

В петербургской журналистике поначалу господствовал

пресловутый триумвират – Булгарин, Греч и Сенковский; наиболее

талантливым из них был Юзеф-Юлиан Сенковский (1800–1858).

Ученый арабист, многого достигший в своей области, поляк по

происхождению, как и Булгарин, с 1834 г. он издавал Библиотеку для

чтенияи в ней и печатался под псевдонимом Барона Брамбеуса.

Циник по натуре, он не испытывал почтения ни к гению, ни к

искренности, ни к подлинному чувству. В своих хлестких и

остроумных рецензиях и критических обзорах он поносил и обливал

презрением лучших писателей той эпохи. Стиль его –

легкомысленный, развязный, безвкусный, уснащенный дешевым

юмором, оказал огромное влияние на формирование русской

журналистики. Сенковский и Белинский, столь разные по духу,

одинаково потрудились, чтобы покончить с изящной и благородной

«французской» прозой карамзинско-пушкинской традиции.

12. МОСКОВСКИЕ КРУЖКИ

В тридцатые годы контраст между бюрократическим, циничным,

гоняющимся за удовольствиями, мишурным Петербургом и молодой,

идеалистической, вдохновенно философствующей Москвой был

разительным. В то время, как раболепные и услужливые издания

петербургского триумвирата процветали, приносили большие

барыши и не вызывали у властей даже тени неудовольствия, история

московских журналов – это сплошной мартиролог цензурных

притеснений и финансовых неудач дилетантов-издателей. История

московского идеализма гораздо меньше связана с его журналами,

нежели с его знаменитыми «кружками».

Эти кружки, в свою очередь, неизменно были связаны с

университетом. Уже в двадцатые годы любомудры представляли

собой типичный «кружок» такого рода, один из зародышей того, что

в тридцатые годы выросло в славянофильскую группу. В начале

тридцатых годов в Московском университете училась примечательная

группа молодежи, создавшая два знаменитых «кружка»: кружок

Станкевича и кружок Герцена. Первый стал с энтузиазмом изучать

немецкую идеалистическую философию – Шеллинга, Фихте и Гегеля.

Кружок Герцена сосредоточился на политических и социальных

вопросах – и первым ввел в оборот доктрины идеалистического

социализма Сен-Симона и Фурье.

Московский университет стал тиглем, где все классы

сплавлялись в неклассовую интеллигенцию. Разночинцы становились

все более и более важным элементом в этой смеси, и, хотя Станкевич

и другие были крупными землевладельцами, основным лидером

западников был Белинский, плебей, с обостренной плебейской

гордостью.

Несмотря на все возрастающий плебейский элемент, московские

кружки сохраняли полуаристократический характер и поддерживали

тесные связи с мыслящей частью московского общества.

Дебаты по философским, историческим и литературным

вопросам – главная и прославленная достопримечательность

мыслящей Москвы конца тридцатых-сороковых годов – происходили

в салонах Елагиных, Свербеевых, Хомяковых, у Чаадаева, у

Каролины Павловой. В этих салонах выковалась новая русская

культура, очень отличавшаяся от ломоносовской, карамзинской и

пушкинской. Несмотря на то, что многие выдающиеся мыслители

тридцатых и сороковых годов не оставили в литературе заметного

следа – частично по причине жестокой цензуры, частично по причине

глубоко въевшегося аристократического дилетантизма, – стало

традицией включать, или хоть упоминать, имена основных

представителей мыслящей Москвы в каждой истории литературы.

Старшим из них был Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856), в

молодости гвардеец, гусар, либерал и друг Пушкина. В двадцатые

годы он предался мистическому христианству с сильным креном в

сторону Рима. Около 1830 г. он, по просьбе одного из друзей,

написал свои Философические письма(на французском языке) – о

смысле истории. В них содержалась беспощадная критика русской

истории с римско-католической точки зрения. Поначалу они не

предназначались для печати, но в конце концов Чаадаева уговорили

напечатать их в надеждинском Телескопе. Первое письмо появилось

там в 1836 г. Оно благополучно прошло через цензуру, но при

появлении в печати произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Телескоп

был запрещен, а Чаадаев официально объявлен

сумасшедшим и помещен под врачебное наблюдение. После этого

Чаадаев продолжал жить в Москве, окруженный ореолом

мученичества и отваги в глазах молодых западников, видевших в нем

вождя и патриарха, несмотря на его католичество. Эта бросающаяся в

глаза фигура с высоким лысым лбом служила главным украшением

салонов, где Чаадаев продолжал до самого конца вести словесную

войну с националистами. Его писания, хотя и незначительные по

объему, обеспечили ему видное место в истории русской мысли, ибо,

что бы мы ни думали об его выводах, он определил некоторые из

важнейших проблем русской истории и русской цивилизации с

поразительной широтой исторического охвата и безграничной

смелостью.

Самым замечательным из московских журналистов был Михаил

Петрович Погодин (1800–1875). Сын крепостного, добившегося всего

своими руками, Погодин учился в Московском университете вместе с