История с географией

Поэтому перевод в Луцк являлся прямым выходом. Рассчитывать же на согласие Вишневского было основание. Для Вишневского получение непременного члена губернского присутствия являлось повышением по службе. Да и жизнь в губернском городе, конечно, во всех отношениях была для него желательнее уездной, в небольшом городке, тем более что у него было шестеро детей, которых предстояло учить (жена Вишневского была дочь доктора Бадмаева). Вишневский немедленно откликнулся на предложение Вити и прислал полное и радостное согласие. Эрдели тоже выразил на это свое согласие. Я приставала к Леле за советом. «Конечно, возможность перехода в Луцк, – отвечал он на это, – блестящий выход для вас во многих отношениях, в особенности ввиду большого навалившегося на вас теперь дела. Но мне представляется особенно существенным скорейшее совершение купчей с Дерюжинским. Вдруг явится какая-нибудь задержка. Переход в Луцк окажется совершенно ненужным. Ликвидация щавровского центра очень меня интересует. Как-то вы устроились с чиншевиками. Мы с Кузнецовым ничего не могли придумать хорошего в его последний приезд сюда. Очень обрадовался обещанию вашему приехать в мае в Губаревку».

В этих строчках высказался весь Леля. Он не противоречит переходу в Луцк, но в душе очень жалея Минск и в то же время деликатно напоминал, что за тремя зайцами не угнаться: щавровский центр с чиншевиками не пристрелен; купчая на Сарны не заключена, а мы, точно все это забывая, собираемся уехать от всех этих неотложных и существенных задач куда-то на край света. А вдруг сарновской купчей не будет, как нам пророчат в Минске, и мы очутимся без всякого смысла в Луцке.

Лелю особенно тревожили чиншевики. Дня за два перед тем я получила от него очень встревоженное письмо. «Вчера вечером был у нас Кузнецов и сообщил весьма неприятное известие о чиншевиках. Банк совсем отказался перевести на них какую бы то ни было часть долга. Так что шестьсот десятин у вас останутся на руках, без всякого движения. Поправимо ли это, и какой может быть теперь выход. Мельников послал тебе об этом заказное письмо. Воображаю, какое у вас волнение. Кузнецов отказывается придумать что-нибудь. Но, конечно, теперь твои мысли направлены на Сарны, и это может быть поддержит тебя. Получили Тетину телеграмму и ждем ее второго».[254]

Это сообщение нисколько не смутило нас. «Кузнецов только умеет тебя расстраивать», – отвечала я ему с досадой, и доказывала, что иначе банк и не мог ответить, а выход на этот случай вполне предвиденный и уже готов. Посылаются в московский Земельный банк купчая на три хутора (Канарейкин и прочие). Ссуда переведется на них в шесть тысяч. Значит, долг московскому Земельному банку уже будет в сорок тысяч. Если еще на центр переведется тридцать четыре тысячи, то всего-то долга останется за нами шесть тысяч, которые и погасятся из наличных за центр, и тогда в наихудшем случае у нас останется еще пятьсот две десятины выкупной без долга, и за которую будем получать до выкупа шесть процентов, выплачиваемые правительством. Как видишь, унывать не приходится. Опасность осенью была, да прошла, а теперь, когда все купчие и закладные в кармане, чего же бояться?

И действительно, теперь уже опасаться за чиншевиков не приходилось. Все опасения наши сосредоточились на сарновской купчей. Но пока что нам надо было выезжать. Первой выехала Тетушка в Петербург, чтобы поспеть ко второму февраля, дню рожденья своей крестницы и любимицы, уже тринадцатилетней Олечки, которой в этот день готовился бал. Еще задолго до этого торжества Олюнчик подробно писала бабушке об ожидаемом ею бале, и бабушка отвечала ей «между прочим»: «Ежели Бог даст, приеду, то познакомлюсь с твоими подругами и мальчиками, с которыми ты танцуешь. Мне вперед уже не нравится тот большой и сильный, который так невежливо поднимает дам в вальсе»[255], о чем, вероятно, сообщала Олечка своей бабушке.

Тетушка по-прежнему продолжала думать и тесать свои думы о вопросах, далеко выходящих за пределы семейного круга. Так, по случаю рассуждений в Саратове, как чествовать девятнадцатое февраля наступившего года, Тетушка немедля послала Ознобишину записку в комитет, что вместо предполагаемого ряда празднеств, она предлагает ознаменовать этот день актом для всей России, т. е. для всех крестьянских детей. Их деды были освобождены от крепостной зависимости, а их внуков надо освободить от умственной темноты, затребовав от Министерства народного просвещения особую программу для деревенских школ по моему проекту, чтобы образование соединялось с воспитанием и пр.: «Это будет моей лебединой песнью, больше не буду никому писать».