История с географией

Сестра, действительно, была не совсем довольна, особенно тому, что мы отдали всю нашу обстановку. Ее надежда была только на Витю: «Ты же готова все раздарить», – писала она с упреком, хотя именно Витя в порыве радости оставил князю всю нашу действительно красивую обстановку, чтобы не разорять дом. Уже по ее настоянию и гораздо позже мы просили выключить ее пианино. «И потом, – заканчивала Оленька, – ты там была такая счастливая!» Да, это слишком ясно чувствовала и я сама! «Была», а теперь кончилась наша волшебная сказка! Но, думалось невольно, если бы тогда, год тому назад, мы знали, что нас ожидает, сколько сохранилось бы душевных сил и здоровья, от скольких тревог и мучений мы были бы избавлены. Значит, надо было слепо верить сну Оленьки, что все будет хорошо? А возможно ли это? И такая слепая вера не повела ли бы нас к гибели? Нам следовало сидеть, сложа руки, и спокойно ожидать приезда Голицыных? Вместо того мы потревожили, обнадежили целый рой чехов. Мы запродали, рассудку вопреки, плацы, участки, за которые приходилось теперь возвращать двойные задатки; мы истратили сотни рублей на попытки создать в Сарнах разные отрасли дохода, но все это еще ничто в сравнении с тревогой целых полтора года, с сомнениями, колебаниями, опасениями. Но скажу я еще и теперь, когда ясно от скольких напрасных мук мы были бы избавлены, если бы слепая вера или фатализм руководил нами, все еще не побежденная, я спрашиваю себя, да была ли это судьба сильнее нас? И, хотя мы получаем полное материальное удовлетворение превыше всех ожиданий, следовало ли мне так скоро покориться и отдать Сарны? Оленька всегда говорила, что нет. И мне также это казалось.

Глава 39. Июль

В самый Иван Купала Витя вернулся из Москвы, где купчая была назначена через неделю, у нотариуса Калашникова. Теперь Витя был вполне счастлив, но нас тревожил Шолковский, которого опять нельзя было дозваться, хотя при встрече Вити с ним в Петербурге он горячо высказал свое удовольствие по случаю продажи Сарн: через полгода ему грозил полный крах и протест всех векселей, то есть гражданская смерть, говорил он. Но ехать в Москву, писать купчую он отказался, по обыкновению ссылаясь на недосуг. От переговоров с Витей о предстоящем разделе «пропорционально внесенному рублю», как подчеркивал Витя, он тоже уклонился, то есть обещал зайти к Вите и не зашел, а уехал в Бобруйск.

Кроме нас с Урванцевой, Витя тогда в Сарнах застал еще тетушку Полину Кёхли. Она было приехала без предупреждения провести у нас все лето! Перспектива для нас не из радостных, сознаюсь! При ней, конечно, была ее неизменная кроткая фрейлина Бетти и Белаццо, мохнатая японская болонка.

Уезжая в Москву, мы оставили тетушку с Урванцевой дожидаться нашего возвращения. В Москве мы остановились на Тверской в «Lux’е». Вызвали тогда и Оленьку к нам, и папу[307]. Витя просил его, получив при подписании купчей сто восемнадцать тысяч, расплатиться по всем нашим векселям и долгам в Петербурге. Все это требовало точности, аккуратности, а этого у Анатолия Андреевича было достаточно.

Витя был счастлив, что мог тогда же из ожидавшегося на его долю заработка отделить папе пять тысяч для родных.

В Петров день мы предварительно все собрались по приглашению Лепина в Вязёмах. То было чудесное имение Голицыных, древняя вотчина Годуновых, дворцовая вотчина первых царей Романовых, жалованная в конце XVII столетия князю Б. А. Голицыну, воспитателю Петра I, предку Дмитрия Борисовича. В сорока пяти верстах от Москвы, близ железнодорожной станции Голицыно, Вязёмы – последняя конная станция под Москвой по дороге из Смоленска, поэтому здесь была стоянка послов по пути в Москву[308]. Здесь в лесах охотился царь Алексей Михайлович, останавливалась Марина Мнишек, здесь был ночлег Кутузова, Наполеона и многих других. Бесконечно было жаль, что владельцы этого исторического имения были в то время далеко в Наугейме, а то бы они не так, как Лепин, показали нам свой белый дворец в стиле Людовика XVI, с громадным ценным архивом, массой портретов и воспоминаний. Что ни шаг, то русская история!

Впрочем, Лепин, хоть и бегло, провел нас по парадным комнатам, по лестнице на второй этаж, увешанной охотничьими трофеями царской охоты в Скорневицах, Спале, Беловеже, водил в церковь, сооруженную Борисом Годуновым, но все же, показав нам великолепный сад, парк «липовый», теплицы, оранжерею, цветники, он дольше всего останавливался на том «молочном хозяйстве», которым он так гордился. Крупный, пегий скот, выписной из Ольденбурга, стоял на привязи у кормушек на бетонном полу. Чистота, уход идеальные. Удои громадные, молоко сбывалось в лучшие молочные в Москве, но сознавал он сам, пока стоимость такого «рационального» ухода за скотом, стоившим огромных денег, не окупалась, и молочное хозяйство шло в убыток. Это сознание не очень-то было выгодно для его оправдания, и Верещагин был, по-видимому, прав, предостерегая от выписного избалованного скота.