История с географией

Я тогда осталась с Урванцевой вдвоем. Настала неделя тишины и душевного отдыха после стольких месяцев тревоги! Но не говорю, чтобы это было радостно! Нет! Просто не верилось, что мы скоро покинем Сарны навсегда! Только сознание, что все наши обязательства будут погашены, что весь семейный капитал цел, нам вернется и что мы еще заработаем сто тысяч, заставляло меня мириться и понимать, если и не совсем разделять радость Вити. Меня же понимала одна Антося. Она с весны столько развела птицы и вырастила телят, неужто это все передавать князю и его управляющим? Она с этим не мирилась и грозила свернуть шею всему своему пернатому царству. Когда Игнат поехал провожать Витю к поезду, выехав вперед, чтобы взять билеты, она поставила ему в бричку корзину, зашитую сверху марлей. В ней была дюжина индюшат. Она строго наказала Игнату отправить эту корзину с Витей багажом в Петербург, а Вите наказала отвезти ее в Петергоф к родным для развода. Витя, конечно, был смущен, узнав о таком багаже. Но, приехав в Петербург, все же должен был его получить и отвезти в Петергоф.

На Балтийском вокзале в Петербурге кондуктор очень серьезно предупредил Витю, что брать в купе первого класса корзину с птицей запрещено. Но Витя заупрямился и приказал ее поставить в сетку своего купе. Как нарочно, в то же купе уселся некий господин, которого, видимо, заинтересовал писк над головой. Витя невозмутимо углубился в газету, в душе проклиная Антосю и ее багаж, а господин все вопросительнее поглядывал на Витю и на корзину. Витя насилу вытерпел и был готов уже выбросить корзину в окно, когда, наконец, в Петергофе носильщик вынес корзину, а кондуктор, пропустивший ее в купе, с испуганным лицом, шепотом спросил Витю: «Неужто Бог миловал? И не заметил? Это же ехал с Вами начальник дороги». Но Курзик, пегий пони, высланный папой с дачи встречать, уже стоял у подъезда, и кучер живо уставил злополучную корзину в кабриолет.

O продаже Сарн мы телеграфировали в Губаревку, как только пятнадцатого вечером Голицыны выехали в Наугейм. Но это радостное впечатление было омрачено в Губаревке тревогой за Ольгу Владимировну. Еще одиннадцатого июня с ней сделался жар; она лежала в забытьи. Леля с Наташей не отходили от нее. Доктор Громов поддерживал ее морфием. Она страдала уже без сознания и в час ночи восемнадцатого июня скончалась, не приходя в себя. Я опускаю здесь грустные подробности из письма Тети и сестры и привожу только два письма брата.

13 июня: «Последние дни мы в большой тревоге: Ольге Владимировне значительно хуже; повысилась температура, одно время до 40°, что для нее при нормальной температуре 36° очень много. И теперь она очень слаба, почти все время в забытьи. Вряд ли это состояние пройдет; должно быть, это начало конца. Чувствую, что все, одобрявшие то, что мы пригласили Ольгу Владимировну в Губаревку, осудят нас, в случае скорой ее кончины, ставя в упрек нам то, что лучше было ее не тревожить. Но в Петербурге обстоятельства сложились так, что Ольгу Владимировну поместить было некуда: община на лето закрывается, предполагавшееся помещение ее в Царском Селе в детский санаторий оказалось очень неудобным. Кроме того, нам с Шунечкой пришлось бы жить лето в Петербурге, так как Шунечка, конечно, не могла бы оставить Ольгу Владимировну.

Засуха продолжается. Убытки предвидятся страшные, в частности и нам. Хочу продать жеребчика за сто двадцать пять. Расходы идут большие. Приходится уже покупать хлеб; овса совсем не осталось; пшеницы тоже. Кругом бегают тучи, и в соседстве были дожди. Впрочем, бедствие захватит большой район. С нетерпением слежу с Тетей и Оленькой за вашими делами. Завтра к вам приедет князь Голицын. Если расчет ваш зимний верен, то уступка Голицына дает прямо-таки сказочный результат. Но уступать ниже семисот тысяч думаю, не следует. Как-то вы справитесь с Филатовским долгом?»

21 июня: «Пишу из Ряжска. Еду с телом Ольги Владимировны. Послезавтра состоится погребение. Очень больно потерять ее. Лично я чувствовал, что она искренне расположена не только ко всей нашей семье, но и, в частности, ко мне. Отношение же ее к Сашеньке обязало нас особенною благодарностью.

В Губаревке отпевание было торжественное; был устроен большой поминальный обед и для вязовских знакомых, и для губаревских крестьян. Последних было человек до двухсот. Я поспел только после обеда, был в Саратове, где хлопотал о металлическом гробе и провозе. В Саратов я поехал еще накануне. После Лопухина нас стал мочить проливной дождь; дождь прошел и в Губаревку. В Саратове на улицах реки и пруды. Обе подводы вернулись в Губаревку в ночь, опять под сильным дождем. Но яровые высохли, спасется подсолнечник, картофель. Теперь ждем вас в Губаревку. Захватите с собой Диму; он, думаю, никого не стеснит, кроме, впрочем, вас. Я страшно рад окончанию дела. Тетя тоже. Одна Оленька как будто недовольна, ждала еще большего».