История с географией

Таким образом, после четырех месяцев скитаний и жизни на биваке, ужасов и волнений разного рода, я наконец оказалась в укрытии, хорошо устроившись в окружении людей, с которыми виделась каждый день в гостинице «Париж» в Петербурге в год нашего бегства (1915-1916): тетя Кехли, мать Баби, молодая чета Кехли, Мавросы и их ближайшие друзья. Они каждый вечер приходили поболтать, выпить чаю или сыграть партию в бридж.

Тетя Полина, как всегда, разглагольствовала, но у меня больше не было желания говорить ей «не видела, не знала». Мы заключили мир после объяснений, которые заставили ее понять, о каком наследстве в Центральном банке она слышала. Я должна добавить, что мне удалось изъять эту сумму в две тысячи рублей, которые я смогла вернуть брату. Меня сделали опекуном Димы и дали доверенность на Корнелиуса, бывшего члена Думы, литовца по происхождению, которой смог вернуть мне эти деньги.

Единственное, что печалило меня, что я не получала известий от Димы и его матери. На мои письма они не отвечали, деньги, которые я попыталась им выслать, вернулись обратно, и долгое время я ничего не могла o них узнать.

Однажды в Глубоком немецкие офицеры спросили, есть ли у меня сын, попавший в плен в Германии. Был ли это Дима? Я ничего не знала, но я заверила, что есть, потому что так, может быть, они бы мне его вернули. Спустя несколько недель пленный с такой же фамилией был освобожден в Германии и отправлен в Глубокое к матери. Это был не Дима, а его мать в Глубоком была лишь предлогом для его появления. Благослови Господь этого бедного молодого человека, который носил такое красивое имя Ромуальд и который был польским землевладельцем в совсем другой губернии.

Глава 60. Глубокое при советской власти

В декабре я еще была в Вильне, ставшем для меня западней, так как из-за взорванных мостов движение было прервано, так же, как почтовое и телеграфное сообщение. Я не могла ни предупредить родных о своем местоположении, ни получить от них весточку. У меня сжималось сердце от того, что они там волновались за меня, пребывая в неопределенности. Я плакала каждый вечер, как только оставалась одна, и клялась никогда больше не уезжать от них. Но как же им подать признаки жизни? Они вполне могли себе вообразить, что меня уже не было в живых, поскольку даже в Вильне мы не были в безопасности. Грохотали пушки. Литовцы захватили Вильну, немцы покидали город, легионеры приходили на оборону Вильны, в общем это был бесконечный шум и гам, и Шванебахи, как и многие другие, решили, что будет разумно заранее сбежать в Варшаву.

Но у меня и у тех, кто остался, не было никакого желания туда бежать, и мы решили ждать дальнейшего развития событий, по завершении которых мы сможем вернуться в Россию, от которой мы были оторваны самым жестоким образом, и где у каждого из нас осталась семья и друзья.

Тот маленький круг, который сформировался вокруг нас, поддерживался Петром Веревкиным, который поначалу занимал комнату в квартире Елизаветы Маврос. Но ее охватывал ужас при мысли о том, что ее повесят за то, что сам губернатор жил у нее, и тот обрадовался, когда его пригласили занять великолепную спальню в доме исчезнувших Шванебахов. Назовем этот маленький круг общиной, каждый из нас платил Гансе, которая на пару с кухаркой готовила нам ужины и подавала чай. В общем, мы могли бы быть практически довольны, если бы у каждого из нас не скреблись на сердце кошки, в моем случае, они исцарапали его в клочья.

Семья Чеховец тоже были в Вильне, но они очень переживали за их младшую дочь, которая подхватила скарлатину. У них был племянник, легионер, молодой человек, полный воинственного энтузиазма, что особенно бросалось в глаза, когда на нем был костюм легионера. Он приезжал гарцевать под наши окна, и очарованная Ганса держала коня под уздцы, пока всадник поднимался к нам рассказать о своих чаяниях и будущих подвигах. Дамы всегда смеялись над рассказами этого красивого молодого человека, но Веревкин смотрел на него с жалобным видом, как слушают болтовню ребенка, который хочет допрыгнуть до Луны. Он собирался не только освободить Вильну, но и всю Россию.

Однажды утром он пришел попрощаться и сказал, что легионеры уходят навстречу приближающейся Красной Армии, и что будет кровавая битва в тот же вечер, и что Вильну никому не отдадут. Его тетя, очаровательная госпожа Чеховец, смотрела на него с большим сомнением. Она была права, так как той же ночью выяснилось, что легионеры были далеко от Вильны, но в противоположном направлении.