История с географией

Я понимала тогда, как можно сразу поседеть, упасть в обморок или закатить истерику. Но, к сожалению, со мной ничего этого не случилось, как не случалось никогда: я сжала себя в железные тиски и решительно отгоняла от себя все то, что поднималось, как ужас, за словами Димы, и только вечером, оставшись одной в спальне, пыталась сообразить, припоминая все слова Димы, все то, что я с таким трудом могла понять? Но за что же он меня упрекал? Я дала доверенность дяде? Да. Но не по его ли, Диминой, просьбе? Как же он теперь упрекает меня за это? По этой доверенности он должен был перевести имение на имя Димы в случае его сноса, что он и сделал. В продаже центра он участвовал только по передоверию Димы. Доверенности, которую он у меня так упорно просил, я так ему и не дала. Я переписывалась с Дмитрием Адамовичем за его спиной? Нет, я писала им всегда обоим вместе, а если адресовала Дмитрию Адамовичу, так это же было понятно. Начиная с 1924 года, Дима писал мне только поздравительные и пустые письма, предоставив дядюшке деловые темы, на которые требовался ответ дядюшки. Дима принципиально ненавидел записи и корреспонденцию. Ему было в тягость записать расходы в книге, а дядюшка в этом деле являлся ему помощником, держал всю контору и писал мне тогда, когда Дима предпочитал месяцами молчать, ссылаясь на ревматизм руки. Только в Либаве я узнала, что болела у него левая рука, а не правая, и главным образом ‹…› в марте, а рука вовсе не была парализована, как мне писалось. Я более доверяла дядюшке? Такая ревнивая выходка просто удавила меня своей нелепостью! Чем выражала я свое недоверие Диме?

Он отошел ото всех дел, он снял с себя всю ответственность. С каких же пор? И как же? Сохраняя полномочия моего пленипотента и широко тратя сам мои средства? При этом уже в прошлом октябре Дмитрий Адамович покинул Глубокое, о чем никто мне и не писал. Нет, я ничего не понимала!.. Поняла я только в этот вечер 12/25 августа, что значит просьба Дмитрия Адамовича понять – простить. Об оставшихся на мою долю тринадцати тысячах никто ничего не знал. Иван Иванович вытаращил глаза, когда на следующий день заговорила с ним об отчетах и деньгах, оставленных у него. Он был отставлен от всех дел в январе 25 числа, дядюшкой же, когда осенью он сломал себе ногу. Ему оставили тогда лишь сбор аренды с ‹…› в городе. Получая десять процентов за этот сбор, он был счастлив и благодарен Диме, который оставил за ним стол и дом. А так как Дима же вытащил Ушакова из концентрационного лагеря в Познани, то преданность его была действительно глубокая, искренняя. Дима продолжал с ним советоваться, доверял ему слепо, считая человеком испытанной честности.[338] Он был готов следить и за всем хозяйством в Глубоком, но хозяйством и запашниками командовал Юрчель, прежний приказчик Дерезвеческого монастыря, и Юрчель ненавидел Ушакова, а Дима был под сильным влиянием Юрчеля.

Все эти подробности выяснились мне, конечно, позже, а тогда я была ошеломлена, поражена, но если в то чудесное утро после долгих лет я почувствовала непередаваемое словами счастье, то к вечеру того же дня я уже хорошо знала, что мне его вторично уже никогда не испытать. Да, в Глубоком усадьба была сохранена и возобновлена, это остается для меня счастьем и удовлетворением, но чем мне-то жить, когда от проданной второй половины центра не осталось ни гроша! Все было продано, кроме этих двухсот десятин: и далекая Бутвиловщина, и При[…]ой луг, Леониха, вновь сданная Макаром на 36 лет, была возвращена и выкуплена путем откупных и продажных взамен луга у озера, который я так особенно любила и берегла, и через который тропинка вела в церковь. Все, все было продано, касса пуста, усадьба за Димой… Я не могла, как ни выдрессировала меня жизнь, не чувствовать остро и больно, что случилось что-то непоправимое в моей жизни.[339] Вернуть потраченные деньги так же было мудрено, как собрать пролитую воду… Но нельзя падать духом! Надо бороться, надо думать, что делать, что предпринять! Из разрешенного мне визой двухмесячного времени уже прошло три недели.

Глубокое точно захотело мне только на миг показаться во всей своей красе, чтобы захватить меня за сердце, а затем закрылось тучами и сетью беспрерывных дождей. Грязь стала непроходимой. Приходилось сидеть дома. Я спросила приходно-расходную книгу, чтобы заняться обзором всего случившегося, никого не упрекая, все еще не веря, что у меня ничего от Глубокого не осталось, что я этим самым теряю и смысл своей жизни, и цель ее – прийти на помощь стольким обездоленным, ведь Тетя и Оленька оставили мне все свое состояние, которое я считала своим долгом всецело отдать их друзьям, родным и близким…