История с географией

В те осенние ночи, когда мне казалось, что я уже верчусь на сковороде… Закон возмездия, кровавые события, которые десять лет кошмаром терзавшие все человечество… Все пережитое в этом же доме, ужасные картины военных событий 1914-1915 годов, огонь, кровь, страдания… За что? За что? Наконец, через десять лет здесь известное умиротворение и все-таки нет мира и покоя! Вражда, вражда везде… Как жить, к чему жить?!

Мещеринов был сто раз прав, ответив так на оскорбление, лишавшее его чести, но и я не в силах жить, лишенная чести принадлежать к нации, которую я любила! И вынужденная терпеть враждебное, презрительное отношение ко мне как к русской, во-первых, а во-вторых, выявлявшей свою солидарность с теми, кто погиб… Я не могла бросить своей семьи, уйти тогда с Симой, отряхнув прах с ног своих, я предпочла покой и комфорт своей неразоренной квартиры, с близкими мне… Не взяла на себя бремя спасения и управления Глубоким в тяжелые годы разрухи, все взвалив на своих родных и теперь еще может быть в претензии, недовольной!.. О, лучше умереть, умереть, чем видеть то, с чем помириться я не могла…, потому что в глубине души, почти бессознательно, я страшно была сверх всего задета тем, что брат моего мужа, тоже лишившийся чести, так поступил со мной, обманув мое доверие…

Но будет! Будет утомительно для возможно в будущем (когда меня не будет) читателя те отчаянные мысли, которые, как рой мух, преследовали меня… Тогда в длинные, дождливые, уже почти осенние темные ночи, когда я тщательно искала выхода из создавшегося положения… А днем? Те же дожди, сырая холодная погода и непроходимая грязь!

Дима с утра курил, курил, без конца посвистывая. Иногда принимался мне читать вслух Краснова, от белого Орла до красного Знамения[342] и продолжение, эту новую, переживаемую нами «Вой ну и мир», которую он перечитывал в четвертый раз, которой он восхищался. К раннему обеду и ужину приходили Ушаков и Адриан, весь день где-то хлопотавшие по хозяйству. Но они держали себя так сдержанно и молчаливо, что мало вносили оживления в эти тоскливые дни. Вечером Адриан обычно садилась за рояль. Хотя и не нудно она играла разные миниатюры и баркароллы; шумку,[343] падеграс[344] не могла! Я русская и поэтому не имею права считать себя владелицей Глубокого! Дмитрий Адамович не раз мне это писал. Я все это пропускала мимо ушей, медлила с приездом и теперь еще колебалась с признанием купчей в июне! И если не в претензии на Димочку, то с Дмитрием Адамовичем не могу помириться. Тринадцать тысяч (из двадцати шести) меня ожидают в конторе Ушакова… и ни гроша! А доверенность, которую я послала ему тогда в ноябре 23 числа послужила ему орудием лишить меня… Глубокого!.. Что мне делать?! Никто не мог мне ответить в тот день.

Сродни Гофмана, Щелкунчика. Грусть ее игры объяснялась ее разбитой жизнью. Потеряла мужа любимого (Герасимова), была в разлуке с матерью, той ‹…›, у которой Дима с детства всегда проводил лето, в имении Каменец-Подольской губернии. Она оставалась у себя в имении по ту сторону реки Сручь и ожидала только случая переправиться чуть ли не вплавь через Сручь к своей дочери и внуку, божеству матери и бабушки в пятнадцать лет Вавой, на окончания образования которого у них не было теперь средств, а Дима помогал своему юному кузену кончать в Вильне гимназию.