История социологической мысли. Том 1

Распространенное романтиками мнение о том, что Просвещение было лишено исторических интересов в свете сегодняшних знаний о той эпохе, неактуально. Тем не менее трудно не согласиться, что философы Просвещения были, прежде всего, увлечены неизменностью законов природы, в связи с чем в их историографии и историософии выступал человек с постоянным набором характеристик; эти науки учили не столько тому, каким он подвергался изменениям, сколько тому, как он пользовался своей природной оснасткой. Так вот, польское Просвещение – более позднее, чем западное, и в своих проявлениях почти современное Гегелю и романтикам – совершило, как представляется, существенный перенос интересов, делая проблему изменчивости мира человека проблемой, в сущности, базовой. С мыслью XIX века его объединяет ощущение невозможности понимания этого мира вне истории. В сознании мыслителей позднего польского Просвещения вера в неизменность физико-морального порядка спорит с убежденностью в изменчивости всего человеческого.

Среди трудов польского Просвещения наиболее полную картину истории содержит «Человеческий род» Сташица. Вводя, подобно Монтескьё, социологическую типологию политических устройств (он называл олигархию, деспотизм и демократию), автор преобразовал ее в теорию общественного развития: типы строя были одновременно этапами исторического процесса, сменяющими друг друга с железной необходимостью. Историю человечества он, впрочем, считал фрагментом всеобщей истории мира, которую представлял в соответствии с доэволюционными идеями Бюффона (вдохновлялся он наверняка и собственными геологическими исследованиями). Он считал, что из развивающейся природы человек появляется не как готовое создание, а как существо без характерных особенностей, которое, подобно статуе Кондильяка, постепенно обретает определенные черты под влиянием стимулов среды. Развитие человека, естественно, является процессом обогащения его знаний, одновременно будучи процессом формирования его потребностей, большинство из которых не природного происхождения. Постепенно, начиная с семейных связей, формируются и общественные отношения человека. Переломное значение имеет появление скотоводства и земледелия, а вместе с ними – возможность захвата имущества других людей и подчинения их себе. Совершают это – по мнению Сташица – охотничьи народы. В этой концепции присутствуют элементы четырехфазной теории шотландских авторов, однако они объединены здесь с гипотезой завоевания одних народов другими. Охотники подчиняют себе пастухов и землепашцев, устанавливая для себя монополию на владение землей, а также насаждая полезные для себя институты и верования. Однако конфликты между охотниками приводят к необходимости единовластия, которое должно апеллировать к народу; его активизация в свою очередь делает со временем возможной смену этого строя республикой, которая является устройством наилучшим и соответствующим законам природы.

В историософской схеме Сташица бросаются в глаза, прежде всего, три момента: (а) движущей силой прогресса здесь является не столько развитие знаний (как, например, у Кондорсе), сколько развитие общественных, хозяйственных и политических отношений; (б) изменения этих отношений находятся в зависимости от конфликтов и борьбы между группами; (в) категория естественного состояния теряет все признаки идеализации, становясь попросту определением самой ранней фазы развития истории человечества.

Концепция Коллонтая была несравнимо менее разработанной, но с некоторых точек зрения представляется весьма любопытной. Автор этот написал также «Физическо-моральный порядок» (1810) – труд, отсылающий к французским физиократам и являющийся одним из наиболее ярких примеров неисторического подхода к социальной проблематике. Упомянутый ранее «Критический разбор» был – как справедливо заметил Хенрик Хинц – «попыткой включения истории в такую картину человеческого мира, которая, казалось, историю именно исключала»[351]. Отмечая контраст между мнимым естественным порядком и наблюдаемым миром, Коллонтай не нашел иного выхода, как принять гипотезу потопа, который отделяет во времени человечество, жившее в соответствии с законами природы, от человечества, которое отошло от предписаний естественного права. Эта конструкция, – как подчеркивает Хинц, – была оправданием истории как «практически единственной человеческой реальности»[352].

Как Сташиц, так и Коллонтай, естественно, занимались типичной для эпохи «философской историей», а значит, не вышли за границы идеи единого «рода человеческого», за которыми начиналась история конкретных обществ.

Заключительные замечания